— Ну, что вы!
— Нужно изучать своих начальников, мой милый, — наставительно произнёс Кроне. — Начинается большая игра. Мы должны знать каждый шаг этого старого фазана. Ясно? Завтра мы должны с вами повидаться. Речь пойдёт о вашем старике.
— Об отце?
— Не валяйте дурака. Ведь пьян я, а не вы. Я говорю о Гауссе. Я назову вам лиц из его окружения, которые нас интересуют. Тут каждое слово будет играть роли, понимаете?
— Понимаю, — ответил Отто. Он снова почувствовал себя мельчайшим винтиком в сыскной машине — и только. Никаких перспектив, о господи!..
Отто поднялся:
— Мне пора.
— Идите, мой маленький трусишка, — пьяно-ласково проговорил Кроне. — И по случаю праздника поцелуйте Гаусса в его синий зад от меня, от Вильгельма фон Кроне. Ясно? Эй, обер, почему у вас нет музыки? Нет, к чорту патефон! Вы разве не понимаете, что в такой день во всяком приличном доме должно быть включено радио? Я хочу слышать голоса моих вождей, хочу слышать марши, топот ног солдат!.. Пст! Живо!
Испуганный кельнер бросился к приёмнику и повернул выключатель. Лакированный ящик угрожающе загудел…
18
Приёмник в гостиной Винеров перестал гудеть. Послышался марш. Оркестр гремел медью труб и литавр. Пронзительно заливались флейты.
— Что ни говори, а мы, немцы, мастера на марши! — проговорил Винер. — Трум-ту-тум, трум-ту-тум! Под этакую музыку замаршируют и покойники. Послушай-ка, Труда!
Фрау Гертруда вместо ответа подошла к приёмнику и с раздражением повернула рычаг. Из ящика хлынула барабанная дробь и свист военных дудок. Ещё поворот — хриплые выкрики, похожие на лай простуженного дога. И снова барабаны, оркестр, истерический лай ораторов.
Национал-социалистская Германия праздновала «исторический» день. Это происходило 16 марта 1935 года, когда был назначен первый призыв новобранцев.
— Прекрати же этот шум, Вольф! — рассердилась фрау Гертруда.
А Винер пристукивал носком ноги:
— Трум-ту-ру-тум!.. Вот и господин Фельдман скажет, что это не так уж плохо. Ведь вы старый вояка, господин Фельдман?
Портной сидел на корточках у ног Винера и отмечал мелком неверный шов на штанине.
— При этих звуках, господин доктор, я испытываю то же, что должен чувствовать бывший каторжник, когда слышит звон наручников.
— Весьма патриотические образы.
— Я бывший старший ефрейтор… Как пиджачок?
— Вам не кажется, что проймы немного тянут? Видите, какая складка идёт от них по спине.
— Ничего не стоит сделать так, чтобы они не тянули, — услужливо сказал Фельдман, снова вооружаясь мелом. — Но я вам скажу: теперь, когда я встречаю на улице офицера, то сразу начинаю хромать на обе ноги. Точно мне на старые мозоли надели новые ботинки… Вам нравится такой лацкан? Фрау доктор, взгляните только, какой замечательный лацкан!
— Я вам говорю о проймах, господин Фельдман, а не о лацкане, — раздражённо сказал Винер. — Теперь вы, пожалуй, напрасно стали бы беспокоить рейхсвер, даже если бы загорелись желанием сделать военную карьеру!
— Скажите мне на милость, чем такой немец, как я, отличается от всякого другого? Мой дед и дед моего деда выросли здесь. Дедушка получил свою военную медаль под Седаном за то же, за что я свой «Железный крест» у Дуомона: за несколько стаканов своей крови. При всякой переписи мы писали в рубрике национальности «немец». Так почему же теперь я должен писать «иудей»?
— А вам это не нравится?
— Это уже стоило жизни моему мальчику… — Портной отвернулся. — Когда я вспоминаю, что с ним сделали на пароходе его же товарищи, такие же немецкие мальчики, как и он…
— Не совсем… не совсем такие же, господин Фельдман.
— Не бойтесь говорить со мною откровенно, господин доктор, как-никак мы с вами бывшие партийные коллеги.
Несколько мгновений Винер смотрел на портного, удивлённо моргая, потом спросил с некоторым испугом:
— Что вы имеете в виду?
— Разве мы оба не старые социал-демократы?
Винер рассмеялся — громко и заливисто, схватившись руками за трясущийся живот.
— Ну и чудак же вы, Фельдман! — задыхаясь от смеха, проговорил он. — Можно подумать, что вы проспали несколько лет. «Мы с вами старые социал-демократы!» — и Винер снова рассмеялся.
— Разве я сказал что-то несуразное? — спросил портной.
— Продолжив свою мысль, вы, чего доброго, ещё назовёте себя ближайшим родственником фюрера, поскольку «вы оба» происходите от Адама.
— Нет, господин доктор, этого родства я не ищу.
— Ага, вот тут-то и зарыта собака! Вы не ищете, а я был бы непрочь его найти.
— Я боюсь верить своим ушам! — воскликнул Фельдман.
— Так прочистите их хорошенько, и я вам повторю: с тех пор как социал-демократическая партия Германии самораспустилась…
— Мы не самораспускались, доктор, мы рядовые члены. Это вы объявили нас распущенными, вы, руководство.
— К счастью, руководство действительно принадлежало нам, разумным людям, а не таким, как вы, милейший, — людям без прошлого и будущего, с одним сегодняшним днём.
— Я вас с трудом понимаю.
— А между тем это так просто: к власти пришли социалисты…
— Национал-социалисты!.. У вас поворачивается язык называть так этих разбойников?
— На вашем месте я не болтал бы лишнего. В случае чего вас не спасёт ваш старый железный крестик.
— Я знаю, они с удовольствием водрузили бы надо мною большой деревянный.
— Потому что вы ничего не понимаете в истории.
— Такую «историю» я отказываюсь понимать. Это плохая история, доктор.
— А мы считали тогда и считаем сейчас, что, уступив своё место национал-социалистам, поступили именно так, как требовали интересы немцев.
— Разумеется, — иронически произнёс портной, — тех немцев, которые сидят в собственных виллах, немцев, которые, как вы, владеют заводами или универсальными магазинами, копями или пароходствами, — таких немцев!
— В вас говорит нехорошая зависть, Фельдман, зависть к вашим более удачливым и счастливым соотечественникам. — Винер подумал и напыщенно добавил: — Германский народ одобрил наши действия.
— Народ? — при этом вопросе Фельдман смешно сморщил лицо и покачал головой. — Наши социал- демократические бонзы всегда смешивали эти два понятия — народ и обыватель.
— Не будем заниматься столь глубоким анализом, дражайший, — проворчал Винер, — сейчас не время!..
— Анализ? Какой уж тут нужен анализ!.. Разве это не ясно само собой: не будь я евреем и не откройся у меня глаза на правду только из-за того, что с меня хотят содрать шкуру, наши социал-демократические вожди, болячка их задави, и меня самого тоже передали бы нацистам по списку вместе с живым и мёртвым инвентарём своей, извините за выражение, «партии».
— И это было бы куда полезнее для вас, чем противостоять теперь народу!
