— Разумеется, — не с очень большим воодушевлением ответил Густав. — Но я вовсе не намерен отдуваться один. Пусть Пеноген и Пфердменгес примут участие. Эти в первую очередь. А вот химиков хорошо бы выбросить из игры. Пусть Гитлер останется без подарка от «ИГФИ», а?
— Постараюсь, папа, — неуверенно ответил Альфред. — Боюсь, однако, что Бош уже сунул ему что- нибудь.
— Так сунь вдвое! Машина должна вертеться на нашей смазке, — сонно вымолвил старик.
Он концом ботинка отодвинул каминный экран так, что яркий отблеск пылающего кокса упал ему на лицо. Старик блаженно зажмурился и откинул голову на спинку кресла. Альфред и Тило ещё несколько времени молча сидели на своих местах. Потом тихонько поднялись и, ступая на цыпочках, покинули курительную. Густав не шевельнулся. Он спал. В шестьдесят лет пищеварение требовало покоя.
17
Если не считать вступления СССР в Лигу наций, все остальные политические события зимы 1934 -1935 годов не имели первостепенной важности и потому обращали на себя сравнительно мало внимания европейского общества.
В самом деле, какому французу могло тогда прийти в голову, что поездка Лаваля в Рим, по частному приглашению Муссолини, будет иметь неизмеримо большее значение, чем то, что Стависский подделал на тринадцать миллионов франков облигаций Байонского ломбарда?! Тринадцать миллионов франков — сумма, способная привлечь к себе внимание не одних только мелких буржуа. Особенно, когда пошли скандальные слухи о том, что в дележе добычи принимали участие довольно высокопоставленные лица и почти открыто называлось имя все того же префекта парижской полиции Кьяппа. Одно это легко могло затмить римскую встречу Лаваля с Муссолини, тем более, что ни тот, ни другой не старались рекламировать истинную суть своих переговоров. Поэтому мало кто обратил должное внимание на то, что в январе 1935 года в обмен на мелкие и весьма условные уступки Муссолини получил от Лаваля не только гарантию невмешательства Франции в африканские планы Италии, но даже кусочек африканского побережья, необходимый «дуче» для подготовки вторжения в Абиссинию.
Мало кто знал, как беспокоило Муссолини отношение к этому вопросу «африканской державы» Англии и как «дуче» приплясывал от радости, когда разведка доставила ему копию секретного доклада так называемой комиссии Мэрфи, решительно заявившей своему правительству, что Англия не заинтересована в Эфиопии и что для неё было бы даже выгодно появление там итальянцев.
Никто, кроме самого «дуче» и его посла в Лондоне, не мог бы сказать, во что обошлось итальянской казне такое странное заявление англичан, противоречащее здравому смыслу и очевидным интересам Англии.
Впрочем, покладистостью Лондона и Парижа мог похвастаться не один Муссолини. Гитлеру тоже удалось заручиться заверениями англичан, что вопрос о Саарской области признается «чисто немецким». Поэтому ему ничего и не стоило, присоединив к своим пропагандистским плакатам дубинки штурмовиков, выколотить из саарцев нужный гитлеровцам результат плебисцита 13 января. Саар был включён в рейх.
Этой же зимой приступил к своей деятельности скромный молодой человек по фамилии Отто Абец, приехавший во Францию в качестве частного эмиссара Риббентропа. Лишь очень немногие знали, что он появился в Париже вовсе не для того, чтобы организовать сближение между интеллигентной молодёжью Франции и Германии, а для того, чтобы растлить французов разных возрастов и положений и помочь фашистскому отребью Франции и её политиканам-предателям бросить их отечество в пасть нацизма.
Примерно в то же время в обратном направлении переехал германскую границу посланец «доброй воли» британских профашистов лорд Аллен Гартвуд. Все, что сказал ему Гитлер об отсутствии у Германии агрессивных планов, этот лорд цитировал потом в Англии как страницы евангелия.
Предостережения Советского правительства об опасности отказа от принципов коллективной безопасности преступно игнорировались правителями Европы. Словно в ответ на советскую ноту от 20 февраля, английское правительство 21-го официально уведомило немцев о готовности начать двусторонние переговоры о вооружении.
Далеко не все в Европе оценивали истинное значение этого события, но в Берлине знали ему цену и 1 марта 1935 года отпраздновали его торжественным парадом бомбардировочной эскадрильи — первого официального детища Геринга.
Расследование дела об убийстве Барту правительством дряхлого Думерга поручено сенатору Андре Лемери. Вильгельм фон Кроне мог спать спокойно: Лемери был активным членом «Боевых крестов». Убийцы французского министра и югославского короля продолжали оставаться под защитою господина Кьяппа и де ла Рокка.
— Вы видите, — сказал Кроне Отто Швереру, — все устраивается как нельзя лучше в этом лучшем из миров!
На этот раз их свидание не носило делового характера. Они встретились в кондитерской за чашкою кофе. Это было их первое свидание вне служебной обстановки. Кроне держался, как хороший знакомый. Он отбросил газеты, в просмотр которых был углублён.
— День, который вам стоит отметить в памяти, — сказал он и постучал пальцем по столбцу газетного листа. — Лаваль — талантливый негодяй.
— Не имею чести знать.
— Вы с вашей трусостью и пристрастием к бабам никогда не подниметесь настолько, чтобы войти в круг деятелей такого полёта!
— Чем он привёл вас в такой восторг?
Кроне снова словно для убедительности постучал по газете:
— Выступление господина министра иностранных дел в Совете Лиги наций! Лаваль доложил Совету Лиги, что убийц Барту следует искать. — Кроне засмеялся. — Ну же, догадайтесь, где?..
— Он, наверно, решил свалить все на итальянцев.
— В Будапеште, мой друг, он увёл следы в Будапешт! У Лаваля есть хватка. Он переносит практику своей профессии трактирщика в политику. Недаром говорят, что белый галстук — единственное светлое место в его личности.
— И ваш Лаваль ничего не смог бы сделать, если бы хоть один из усташей попал в руки французской полиции.
— Как бы не так! Во-первых, Кьяпп поклялся, что ни одного из убийц не возьмёт живьём. А трупы, как известно, молчат.
Отто свистнул:
— Клятва Кьяппа!
— За неё было достаточно хорошо заплачено, чтобы она заслуживала доверия даже в устах господина парижского префекта. А кроме того, на всякий случай в кармане каждого усташа лежал билет коммуниста. Билет был, конечно, поддельный, но, честное слово, удайся Кьяппу предъявить прессе хотя бы один труп коммуниста, история получила бы не худший резонанс, чем фокус с рейхстагом! С тою разницей, что тут невозможны были бы никакие разоблачения Димитрова… Повидимому, мы совершили и тут ошибку. — Он грустно покачал головою: — Вот если бы вам хоть немножко ума, Шверер.
— Ну, вы уж очень… — обиделся Отто.
Кроне поднял рюмку и чокнулся с Отто.
— Вы трус. Из-за этого вы недавно лишились интересной работы.
Отто насторожённо поднял голову.
— Нам нужен был свой человек около вашего отца, генерала Шверера, — пояснил Кроне. — Кто знает, что может прийти в голову этому старому сумасброду.
— Кроне!
— Ну, ну! Не делайте вида, будто понимаете, что такое сыновнее чувство.
Кроне отхлебнул коньяк, запил его глотком кофе и пересчитал блюдечки из-под рюмок, стоявшие у его прибора.
— Вы, Шверер, даже не способны пить, как мужчина. А ведь сегодня стоило бы выпить! Право, Саарский плебисцит — детская игра по сравнению с тем, что мы переживаем сегодня. Кстати, как поживает ваш Гаусс? Все ещё ворчит?
