ногу после барьера, её голова снова была уже рядом с плечом его собственного коня.
Теперь Отто слышал ласковый, поощряющий голос своего соперника: «Хоу… хоу…». Этот короткий возглас, совпадающий с ритмом карьера лошади, раздражал Отто. Он покосился на соседа и словно впервые увидел его загорелую щеку в мелких морщинках, коротко подстриженную, с проседью щёточку белокурых усов и прищуренные глаза, устремлённые куда-то между ушей кобылы. И сразу все это, — прежде чужое и безразличное, — стало ненавистно Отто.
Впереди, за кривой, появилось третье препятствие — банкетка со рвом за нею. Движением повода Отто возбудил внимание Барбароссы и тут же понял, что этого не нужно было делать — конь и без него, конечно, видел препятствие. Отто напрасно нервировал его перед прыжком, который, — это Отто чувствовал каждым мускулом, каждым нервом, — дастся коню не легко.
Отто напряг мышцы ног и приподнялся в стременах, чтобы облегчить коню прыжок. Но именно в этот миг, предшествующий прыжку, он увидел, что теряет последние сантиметры своего преимущества перед Козачкой. Ещё мгновение, и кобыла первой перебросит своё лёгкое серое тело через барьер. Это показалось Отто настолько непереносимым, что, не владея собой, он сделал правой рукой, в которой был зажат хлыст, короткое, быстрое движение. Со свистящим, как удар палаша, звуком обшитые в кожу бычьи жилы пришлись по храпу кобылы в тот самый момент, когда она в сильном броске отделилась от земли, чтобы взять барьер.
Движения Отто не мог заметить никто, кроме седока Козачки. С трибуны было только видно, что, уже отделившись от земли, над банкеткой серая кобыла неестественно мотнула головой, сделав какое-то странное движение ногами, всем телом ударилась о банкетку. На одно мгновение могло показаться, что лошадь осталась на ней в туче взметнувшейся земли. Но уже в следующее мгновение в бинокли можно было видеть, как тела лошади и всадника, спутавшиеся в один клубок, по инерции перевалились через банкетку и, вздымая столб брызг, рухнули в канаву.
Рыжий Барбаросса, последним усилием перенеся своё тело через препятствие, продолжал скачку. Но Отто почти сразу же увидел, что удар не принёс ему пользы. Позиция Козачки впереди Барбароссы была уже занята другою лошадью.
Злоба на рыжего жеребца, на собственную оплошность в самом начале скачки, на публику, отвлёкшую его внимание в тот момент, когда он должен был сосредоточить его только на коне, на весь мир, помешавший ему взять приз, беспросветная тёмная злоба на всех и вся вылилась в этот момент в жестоком ударе хлыста, которым он наградил Барбароссу. Ещё и ещё.
От того, что он чувствовал бесполезность этих ударов по коню, который уже ничего не мог дать, бессильная злоба Отто делалась все более слепой. Он бил коня больше от бессильного отчаяния, нежели потому, что рассчитывал привести его к финишу раньше других.
Одна за другою его обходили лошади. Он утратил уже второе место; вот исчезла надежда на третье…
В ярости, застилавшей глаза и лишавшей слух обычной остроты, Отто не замечал, что жестокие удары бычьих жил рвут тонкую кожу на плечах Барбароссы, не видел, что кровь струится по ногам коня; он не различал свистков и криков негодования, нёсшихся со зрительских трибун.
Не принимая участия в традиционном параде участников скачки перед трибунами, Отто последним усилием прогнал своего жеребца прямо к конюшням, соскочил с него и, не взглянув на него, не заходя в ложу Вельчека, уехал с ипподрома.
Тем временем в ложе Гевелинга дамы старались утешить бившуюся в искусно разыгранной истерике Мелани. Когда, по её мнению, публика получила ту меру её огорчения, какая приличествовала случаю, Мелани уехала, успев назначить свидание Монти.
За час до того, как к ней в отель должен был приехать Монти, Мелани приняла Леганье. За низенькой стеклянной ширмой, закрывавшей генерала, Мелани одевалась со свободой женщины, привыкшей к мужскому обществу во всяких обстоятельствах.
То, что она говорила своему бывшему начальнику, мало вязалось с легкомыслием обстановки:
— Разумеется, вы знаете, о чём Гамелен говорил сегодня с сэром Генри… Речь идёт о подготовке самого настоящего похода против России. Нас, разумеется, интересует всё, что относится к южной части этого плана, — нас интересует Кавказ, — быстро говорила она сухим деловым тоном. — Сэр Генри обещал свою поддержку в Англии. Мы проведём там необходимую работу. Но для того, чтобы её вести, я, то-есть мы, должны быть уверены в не целесообразности.
— В этом вы можете не сомневаться, — сказал Леганье, забавлявшийся тем, что пускал волчком пенсне по круглому столику, на фарфоровой доске которого был изображён император Наполеон. — Кавказ — это Баку. Баку — это нефть. Нефть — это богатство. Кто-кто, а уж вы должны это знать.
Забыв о том, что она ещё только наполовину одета, Мелани вышла из-за ширмы и, пристёгивая подвязку к чулку, наставительно проговорила:
— Нефть — это богатство для тех, кто ею владеет. А бакинской нефтью в глазах Европы до сегодняшнего дня владеют господа Манташевы, Лианозовы и прочие…
— Довольно устарелые взгляды, — сказал Леганье, пересаживая пенсне со стола на нос. — Несмотря на некоторую полноту, вы сохранили стройность ног…
Мелани не обратила внимания на слова генерала, словно они относились вовсе не к ней, и продолжала:
— Сэр Генри не позволит себе обойти законные интересы русских держателей, если кавказские источники перестанут быть собственностью Советов…
— Согласитесь, что только французы с их пониманием женской красоты могли выдумать такую деталь туалета, как этот удивительный чулок, не правда ли!.. Так чего же вы хотите от меня: чтобы я уничтожил русских держателей бакинских бумаг?
— Зачем столько крови?! Мы не в опере. Проще уничтожить бумаги, чем их держателей.
Леганье рассмеялся:
— Вы рассуждаете, как героиня детективного романа.
— Если вы хоть раз поступите, как герой хорошего детективного романа, в этом не будет ничего плохого, — она накинула, наконец, платье. — Чтобы нам не мешала камеристка, займитесь её делом, — с этими словами она повернулась спиной к генералу, и он принялся старательно застёгивать крошечные, ускользавшие из-под пальцев, крючки. А она с живостью продолжала: — Что вам стоит, как начальнику разведки, произвести обыски у тех, кто ещё хранит этот старый хлам — русские бумаги? Пусть их, хотя бы по ошибке, изымут. Прежде чем будет обнаружено, что это всего-навсего старый, никому ненужный хлам, опрометчивый чиновник вашего бюро может сжечь все бумаги. А потом этого дурака посадят в тюрьму. Это утешит пострадавших.
— Вы настоящая прелесть, дорогая, — восторженно проговорил Леганье, прикасаясь губами к оставшемуся неприкрытым тканью плечу Мелани. — Такая авантюра не приходила в голову даже мне.
— Тем хуже для вас.
— Но не воображайте, что её легко осуществить. И нужно ещё посоветоваться с юристами: может ли уничтожение бумаг уничтожить и самое право держателей на их собственность?
— О заключении юристов позаботимся мы. А ваше дело — не давать остыть пылу Гамелена и позаботиться о том, чтобы Кавказ перестал быть коммунистическим.
— Сущие пустяки пришлись на мою долю, — иронически проговорил генерал.
— Если можно покончить с этим в Испании, почему нельзя в России или хотя бы на Кавказе — это же рядом с Турцией и далеко от Москвы… Сэр Генри считает, что Испания — это только проба. По мнению сэра Генри, Советы вовсе не так сильны, как мы себе рисуем… Может быть, говорит сэр Генри, мы только воображаем, что из колосса на глиняных ногах. Россия стала чем-то более прочным?..
Леганье слушал с интересом: его бывшая сотрудница делала очевидные успехи в области политики.
Увидев в зеркале вошедшего без стука Монти, Мелани переменила разговор.
12
Они подошли к помещавшемуся в подвале театрику, у которого должны были встретить Даррака.
— Здесь, — сказал Цихауэр, — именно здесь и должен…
