указал на дверь.
Никто из генералов, в том числе и поставивший вопрос Гаусс, не поднялся и не вышел.
В течение нескольких секунд Гитлер налитыми кровью глазами оглядывал присутствующих, потом крикнул:
— Выступит Франция или нет, Геринг уже получил от меня приказ: по первому знаку обрушиться на Чехословакию всеми силами моей авиации. Генеральный штаб выразил желание начать движение наземных частей в шесть часов утра. Так и будет!
— Но прогноз погоды может быть дан не дальше чем на два дня, — заметил Гаусс, — а до конца сентября ещё далеко.
Гитлер повёл на него злым, с красными прожилками глазом, но вместо ответа проговорил, обращаясь к остальным:
— Я пригласил вас, господа, не для споров. Здесь присутствуют рейхсминистры фон Риббентроп и доктор Геббельс. Они желают знать, какого рода нарушения международного права им придётся защищать перед так называемым общественным мнением, когда вы двинетесь вперёд.
Генералы переглянулись: они ничего не имели против того, чтобы обусловить себе свободу от законов ведения войны. Сидевший несколько поодаль, откинувшись в кресле и выставив вперёд огромный живот, Геринг весело крикнул:
— Великолепно, мой фюрер! Ослепительно! Пусть Риббентроп заранее составит ноту с оправданием того, что мы нечаянно разбомбим британское и французское посольства в Праге… Думаю, вы, мой фюрер, не станете возражать против такого «недоразумения»?
Гитлер рассмеялся и вопросительно посмотрел на Риббентропа. Тот с поспешностью, угодливо улыбнулся:
— Нет ничего проще!.. Британское посольство расположено вблизи объектов, которые мы не можем не бомбардировать. Известить же англичан о предстоящей бомбардировке мы не сможем вследствие «порчи телефонов» в их посольстве. Только Хенлейн должен позаботиться о том, чтобы телефоны у них действительно не работали. Вот и все!
— Отлично! — воскликнул очень довольный Геринг. — Ослепительно! Вы дали нам изумительную идею, мой фюрер!
— Теперь вы понимаете, чего я от вас хочу? — И Гитлер снова оглядел генералов.
В Прусте проснулся артиллерист.
— Нужно дать нам возможность стрелять химическими снарядами.
Гитлер поблагодарил его улыбкой и обернулся к сидевшему у его левого плеча Геббельсу:
— Что скажете?
Геббельс ответил, не задумываясь:
— Сегодня же подготовим сообщение для радио: «К нашему командованию поступило донесение передовых частей о том, что чехи пустили в ход отравляющие газы, — мы были вынуждены ответить газовыми снарядами». Если впоследствии не удастся доказать, что чехи нарушили законы войны, то всегда можно найти офицера, который в боевой обстановке послал это неверное донесение. Можно будет даже примерно наказать его.
Геринг тяжело поднялся с кресла.
— Я тут больше не нужен, но хочу ещё сказать Риббентропу, что моим лётчикам, вероятно, придётся не раз и не два пролетать в Чехословакию над польскою территорией.
— Липскому уже сказано, что Бек может предъявить претензию на Тешин. За эту плату поляки охотно пропустят весь ваш воздушный флот, — сказал Риббентроп. — Летайте хоть каждый день.
— Кстати о поляках… — Гитлер говорил негромко, однако его хриплый голос сразу заставил всех умолкнуть. — Мы не должны больше откладывать работу над планом разгрома Польши. Как только будет покончено с Чехословакией, я непосредственно займусь Данцигом, и война с Польшей станет неизбежной.
Гаусс ничего не имел против этих необузданных планов, которые для него, как и для всех присутствующих, были логическим завершением всей их «деятельности». Но легкомыслие, с которым Гитлер определял сроки и формулировал будущую политическую обстановку во всей Европе, раздражало его и пугало.
Он приехал на приём в британское посольство, находясь под влиянием этого заседания. По-своему расценивая международную ситуацию и предвидя возможность непоправимых последствий в случае, если ещё не подготовленная армия необдуманно влезет в чешскую авантюру без абсолютных гарантий безучастности англичан и французов, он решил использовать редкую возможность поговорить с Гендерсоном и присутствовавшим на приёме послом Франции Франсуа Понсэ.
На прямые вопросы неискушённого в дипломатии генерала опытный и ловкий француз, прогерманские настроения которого были достаточно широко известны, давал тем не менее витиеватые и туманные ответы, заставлявшие седую бровь Гаусса высоко выгибаться над моноклем.
— Современная внешняя политика — не что иное, как компромисс, — чаруя слушателя приветливой улыбкой, говорил Понсэ. — Франция не может и не захочет осуществлять свои желания в области международной политики изолированно от желаний других заинтересованных держав.
— Следует ли это понимать как желание Франции согласовать свои действия с намерениями, скажем, Германии, или дружественные отношения с Чехословакией заставили бы французов более сочувственно прислушиваться к тем выдумкам о наших кознях, которые распространяет Прага? — спросил Гаусс.
— Мы готовы прислушаться к каждой мысли, имеющей конструктивный характер. Вашему превосходительству, чьи слова и поступки подчиняются прямым и ясным велениям открытого сердца солдата трудно себе представить сложность извивов, которыми идёт современная дипломатия.
— В нашем деле тоже далеко не все так просто, как вам кажется, господин посол, — усмехнулся Гаусс.
— О, разумеется, — с полной готовностью поспешил согласиться Понсэ. Но он был прямо заинтересован в успехе немцев, в чью промышленность были вложены его деньги. Поэтому в его интересы вовсе не входило оставлять немецких генералов в неуверенности относительно уже совершенно ясной для него позиции французского кабинета, готового итти на все уступки Гитлеру. Он поспешил заявить: — В качестве примера сложности узла, который мы с вами призваны совместно развязать…
— Мы с вами? — удивлённо переспросил генерал.
— Я имею в виду судетскую проблему.
— А-а… — неопределённо промычал Гаусс.
— Чтобы дать вам ясное представление о положении дел, я рискнул бы из дружеских чувств к вашей армии и её вождю, всеми нами уважаемому канцлеру, выдать вам маленькую служебную тайну… — Понсэ принял таинственный вид. Гауссу оставалось только щёлкнуть под креслом шпорами и движением руки подтвердить, что дальше него тайна Понсэ пойти не может. Удовлетворённый этой наивной игрой, француз понизил голос до полушёпота: — Не так давно господин Боннэ просил парижского коллегу нашего милого хозяина, сэра Эрика Фипса, получить у лорда Галифакса ясный ответ на вопрос, сформулированный примерно так: «Если немцы атакуют Чехословакию и если Франция обратится к Великобритании с заявлением: „Мы выступаем“, что ответит Лондон?»
Понсэ сделал многозначительную паузу.
Бровь Гаусса оставалась на этот раз неподвижной, и лицо его окаменело в напряжённом внимании. Не мешая послу, но и но поощряя его, генерал ждал того главного, ради чего и затеял этот разговор.
— Вот что ответил лорд Галифакс. — Голос Понсэ стал ещё таинственнее. — Стараюсь вспомнить для вас почти дословно, мой генерал: «Дорогой сэр Эрик, вы справедливо заметили Боннэ, что вопрос сам по себе, несмотря на кристальную ясность формы, не может быть оторван от обстоятельств, в которых будет задан, а именно они-то в данный момент и являются гипотетическими».
Француз посмотрел на генерала так, словно хотел спросить: «Неужели тебе ещё не все ясно? Не хочешь же ты, чтобы я прямо сказал тебе: действуй, действуй, наше дело сторона!» Именно этот смысл он вложил в рассказ о Фипсе и хотел, чтобы немец понял его до конца, чтобы немец не боялся никаких подвохов со стороны правительства Франции, которому только собственное общественное мнение мешало открыто набросить петлю на шею Чехословакии, чтобы привести её Гитлеру в качестве своей доли при новом
