чехословацкой армии. Обнаруживались странные неполадки, мешавшие ставить самолёты в строй. Причину этих неполадок следовало искать где-то между заводским лётчиком, благополучно сдававшим самолёты военному приёмщику, и отделом отправки. Когда Эгон поручил Штризе найти причину неполадок, тот сделал вид, будто в один день закончил расследование. Он высказал убеждение, что прямым виновником, притом виновником злостным, является пилот Ярослав Купка, единственный сохранившийся ещё на заводе лётчик- чех. По словам Штризе, именно Купка портил самолёты после их официальной сдачи в воздухе. Штризе высказал предположение, что Купка — шпион, может быть, польский, может быть, венгерский. Он не советовал поднимать вокруг этого дела шум, а немедленно удалить Купку и на том покончить.
Все это казалось Эгону странным: не кто иной, как именно Купка указал Эгону на повреждения. Было просто удивительно, что шпион донёс на самого себя. Эгон решил рассказать обо всём директору завода доктору Кропачеку.
Кропачек энергично восстал против предположения Штризе. Он слишком хорошо знал Купку, он потребовал у Эгона доказательств. Тот не был уверен, что они есть и у самого Штризе. Поэтому он решил устроить встречу Кропачека со Штризе и направился теперь к директору, жившему на уединённой вилле неподалёку от завода.
Кропачек был симпатичен Эгону. Живой, энергичный толстяк с приветливым розовым лицом, розовою лысиной и такими же пухлыми, как весь он, розовыми руками, он обладал весёлым и покладистым нравом. Его суждения отличались ясностью и прямотой, от которых Эгон успел уже отвыкнуть на родине. Как делец, Кропачек был полной противоположностью Винеру, раздражавшему Эгона мелкой скаредностью, подозрительностью и нетерпимостью к людям. Винер неизменно и настойчиво требовал одного: служения его — и только его — интересам. Эгон сразу увидел, что эта пара не сможет сработаться.
Кропачек, как всегда, приветливо встретил Эгона. Усадив его в кресло и пододвинув к нему коробку с папиросами, директор заговорил быстро, взволнованно:
— Чем больше я думаю об этой истории, тем неприятней она мне представляется.
— Нужно её распутать.
— Мне, старому патриоту завода, пятно на его репутации кажется непереносимым! Но пусть меня покарает господь, если я соглашусь уцепиться за первый попавшийся предлог, чтобы свалить вину на того, кто виноват не больше нас с вами.
— Штризе уже расследовал дело.
— О, я его знаю: этот тянуть не любит!
— Говорят, он уже раньше работал здесь?
Кропачек ответил не очень охотно:
— Да, он учился в Чехии. Карьеру инженера начал на моем заводе.
— Говорят, — осторожно начал Эгон, — будто он приходится вам родственником.
— Очень дальним, по жене.
Было заметно, что Кропачеку не хочется поддерживать эту тему.
— Этого вполне достаточно, чтобы вы могли ему безоговорочно доверять, — заметил Эгон.
— Пауль сильно изменился, — уклончиво проговорил толстяк. — Он перестал понимать нашу жизнь.
В это самое время Штризе сидел на заводе, в застеклённой клетушке механика по выпуску Фрица Каске — небольшого вертлявого человека с яркорыжей головой и измятым лицом. Каске не пользовался на заводе популярностью. Когда он появлялся, когда слышался его злобный фальцет, большинство рабочих, и далеко не одни только чехи, пренебрежительно отворачивались, не желая вступать с ним в ссору. Но чем крепче становилась на ноги судетская поросль национал-социализма, тем увереннее чувствовал себя Каске, тем громче и грубее делались его окрики.
Пауль Штризе был едва ли не единственным человеком на заводе, при виде которого Каске мгновенно умолкал. В данный момент рыжий механик почтительно стоял перед инженером и, насколько мог, внятно, стараясь скрыть сильную шепелявость, говорил:
— Даю вам слово, я сумею обвинить Купку.
— Ваш способ выводить из строя самолёты никуда не годится.
— Мне кажется… — робко начал было Каске, но Штризе оборвал его:
— Пусть вам кажется только то, что кажется мне! Нужно найти такой способ выводить из строя сданные самолёты, чтобы ничего не было заметно. Они должны разваливаться в воздухе при первом полёте в чешской воинской части. Тогда каждая авария не только будет выводить из строя машину, но будет гибнуть и лётчик… Поняли, Каске?
— Вполне, господин Штризе, но ведь если это будет обнаружено… В стране чрезвычайное положение…
Брови молодого инженера угрожающе сошлись.
— Уже поджали хвост?! Вы, что же, представляли себе работу для фюрера как забаву, за которую на вас будут сыпаться только награды?
— Я готов служить фюреру.
— Он требует не готовности, а службы! — строго сказал Штризе.
— Понимаю, господин Штризе!
— И заодно уже запомните: я для вас не Штризе, а господин штурмбаннфюрер! — По мере того как инженер говорил, руки Каске все послушнее вытягивались по швам. — Завтра доложите мне, что вы придумали для вывода самолётов из строя в воздухе. — Забыв, что он находится в каморке Каске, Штризе крикнул: — Все, можете убираться!
Каске послушно повернулся кругом и вышел.
Через пятнадцать минут Штризе входил в кабинет Кропачека. В прежнее время жизнерадостность Пауля всегда заражала Эгона. Теперь же он думал, что здесь, в Чехии, у Штризе появилась излишняя самоуверенность, даже развязность, которой не было в Германии. Мысленно Эгон определил это так: «Стал похож на завоевателя».
Эгон насторожённо прислушивался к его голосу. У молодого инженера не было доказательств виновности Купки.
Кропачек был доволен. Разговор перешёл на частные темы:
— Мне говорили, вы любите музыку, — с интересом осведомился Кропачек. — Это необыкновенно кстати! Да, мы можем составить отличное трио: вы, Пауль и моя виолончель! Это будут отличные вечера… Вы должны чувствовать себя здесь, как дома. Да, да, именно так: у нас все чувствуют себя, как дома, говорю вам прямо!
Он несколько раз тряхнул руку гостя, и его усы задорно-весело топорщились, когда он смотрел на него поверх старомодных золотых очков.
— Нам по дороге, — сказал Эгон Штризе, но Кропачек удержал молодого человека.
— Ты мне нужен.
Когда Шверер ушёл, Кропачек несколько раз пробежался по комнате, быстро перебирая коротенькими толстыми ножками, словно катаясь на маленьких колёсиках. Так он подкатился к письменному столу, побарабанил по нему пухлыми пальчиками и, резко обернувшись к Штризе, поднял очки на лоб.
— Ты меня сильно огорчаешь! — крикнул он, но при этом тон его был почти весёлым. — Да, да, именно огорчаешь! Говорю тебе прямо. Пожалуйста, не смотри на меня глазами изумлённого ангела: я все заметил, решительно все… — Он понизил голос почти до шопота и таинственно проговорил: — Ты якшаешься с этим рыжим Каске. Брось! Он дрянь. Это я тебе прямо говорю, настоящая дрянь. Я его непременно выгоню с завода!
Штризе насторожился:
— Что вы против него имеете, дядя Януш?
— Где бы ни появилась эта рыжая пиявка — крик, ссоры. Да, да, ты не поверишь: он устраивает даже настоящие драки. — Кропачек угрожающе поднял свой розовый кулачок. — Пусть отправляется туда, где хотят видеть хенлейновских башибузуков. Мне они не нужны. Не нужны, это я прямо говорю.
— И совершенно напрасно! — проговорил Штризе.
Директор удивлённо вскинул на него глаза:
— Что ты сказал?
