— Кое-что следует держать про себя.
— Ах, вот что: держать про себя! Только этого ещё недоставало: бояться у себя дома говорить правду. Когда и где это было видано, чтобы я боялся говорить правду, а? — Он подбежал к Штризе, приподнялся на цыпочки и погрозил: — Смотри, не начни и ты вилять хвостом, как вся эта дрянь в белых чулках!
— Дядя!..
— Знаю, знаю, что ты не такой. Потому и говорю: держись. Честный человек может жить с открытыми дверями и всем смотреть в глаза.
Штризе пристально посмотрел в живые глаза толстяка.
— Именно так я и делаю, — сказал он.
— Каске тебе не компания, — успокоился Кропачек. — Послушай-ка, Паулюш, вот о чём я хочу тебя спросить… — И вдруг замахал руками: — Нет, нет, ничего, иди. Вечером ждём к чаю.
Пауль поглядел на него исподлобья.
— Что у вас там такое?
— Да, да, именно «такое». Хотел сказать, а теперь не скажу!
— Интригуете? — натянуто улыбнулся Штризе.
— Интригую, именно интригую! — Кропачек подпрыгнул на носках и щёлкнул Пауля в лоб. — Эх, ты!.. — Он повернул его за плечи к двери и ласково шлёпнул по спине. — Вечером потолкуем. О, я старый интриган! — и рассмеялся.
Он долго ещё смотрел на затворившуюся дверь, словно ждал, что она снова отворится и он услышит то, о чём хотел спросить Штризе. Его вывело из задумчивости появление жены, пани Августы, большой дородной женщины с ещё красивым моложавым лицом, увенчанным тщательно сделанною причёской из высоко, по-старомодному, взбитых и завитых седых волос.
— А, королева! — радостно приветствовал её Кропачек. — Ты умеешь появляться в тот момент, когда мне именно тебя-то и недостаёт. — Он с нескрываемым удовольствием поцеловал её полную руку и немного виновато продолжал: — А я ведь так и не решился заговорить с Паулем. Тебе бы следовало самой, а? В конце концов он твой племянник или мой?
— Мой племянник?! — Слегка подрисованные брови пани Августы грозно шевельнулись. — Может быть, ты скажешь, что и Марта моя дочь, а не твоя?
Кропачек стремительно описал по комнате круг и с разбегу остановился перед женой. В его голубых навыкате глазах не осталось ни капли весёлости.
— Да, да, именно это я и хотел сказать! — решительно крикнул он. — Прямо говорю тебе: будь она женой Яроша, все было бы уже в порядке!
— Так! — Пани Августа величественно опустилась в кресло с высокою спинкой, стоявшее за письменным столом, и взяла в руки большой костяной нож. Постукивая им по столу, от чего на синем сукне оставались прямые длинные бороздки, она внушительно проговорила:
— Вы, пан Януш, повидимому, предпочли бы видеть свою дочь несчастной, чем поломать немного вашу директорскую голову над тем, как помочь ей в беде?
Пан Янущ виновато опустил глаза. С напускною небрежностью пробормотал в усы:
— Мне больше не над чем ломать голову, как только над любовными делами девчонки…
— Вот это отец! — В голосе пани Августы прозвучал пафос, и она ножом указала кому-то невидимому на мужа. — Так вот что: Купка девочке не пара!
Кропачек, начавший было снова прохаживаться по комнате, остановился как вкопанный и, моргая, уставился на супругу.
— Не смей так смотреть на меня! — крикнула пани Августа. — Не смей смотреть!.. Я не сказала никакой глупости.
С неожиданною решительностью директор сделал несколько быстрых шагов к столу и так же громко крикнул:
— Глупость, именно глупость! Ярош — это и есть настоящая пара для неё! И ты, моя милая, была того же мнения, пока не вернулся из Германии этот твой Пауль. Именно тут и пошло все кувырком. Да, да, да, я прямо говорю!
Пани Августа пренебрежительно молчала, величественно откинувшись в кресле и играя ножом для бумаги.
— Я сам спрошу дочь, что она нашла в твоём Пауле, — решительно сказал он. — Как будто любовь — это так… Сегодня Ярош, завтра Пауль, а там не знаю, кто ещё… может быть, Каске!
Нож с треском опустился на бювар:
— Януш!.. Речь идёт о счастье девочки, о её жизни.
— Только об этом я и думаю.
— Она не может быть женой Яроша!
— Это ещё почему? — Кропачек даже приподнялся на цыпочки, хотя ему вовсе не нужно было смотреть на неё снизу вверх, когда она сидела. — Это почему же?
— В наше время…
— Время как время, не вижу ничего особенного! — Он с наигранной наивностью пожал плечами.
— Не говори глупостей! Сейчас никто не позволит, чтобы девушка с немецкой кровью в жилах вышла замуж за чеха!
И она тотчас же пожалела, что эти слова сорвались у неё с языка. Лицо Кропачека побагровело, и пани Августа испуганно вскочила, отбросив нож.
— Что ты сказала?.. Что ты сказала? — раздельно, но очень тихо повторил он, продолжая машинально то приподниматься на носках, то снова опускаться. — Что… ты… сказала?
Она подошла к нему и тоном ласкового убеждения быстро заговорила:
— Нельзя же, Янушку. — Она попыталась взять его за руку, но он вырвал руку и спрятал за спину. — Сейчас, когда такое… это было бы ошибкой.
— Ага!.. Теперь я понимаю: брак с чехом ошибка. Значит, и то, что Марта дочь чешского мужика, тоже ошибка?
— И твой брак с чехом, вероятно, тоже ошибка… — Он неторопливым движением снял очки и, совершая ими какие-то неопределённые движения, словно писал в воздухе, продолжал бормотать: — И вообще всё, что здесь происходит, тоже одна ужасная, огромная ошибка.
Пани Августа обняла мужа за плечи и, припав лицом к его плечу, заплакала. Он продолжал стоять с вытянутою рукой, в которой поблёскивали очки. Потом он их выпустил, и очки неслышно упали на ковёр. А рука его легла на голову плачущей жены и стала растерянно гладить по сбившимся волосам.
— Боже мой, — прошептал он, припадая губами к её лбу, — откуда все это?.. Хотел бы я знать, откуда это?
5
В Германии Кроне забыл, что такое чувство опасности, привыкнув сознавать себя настоящим немцем и полнокровным наци и чувствуя свою полную безнаказанность. Тем более трудно было ему признаться себе теперь, что ощущение постоянного присутствия за спиною чего-то постороннего есть не что иное, как самый обыкновенный подлый страх. Здесь, на чуждой ему славянской земле, он всем своим существом ощущал собственную враждебность не только людям, но, казалось, и самой природе. А сохранившееся чувство реальности говорило ему, что единственной правильной реакцией на эту его ненависть ко всему здешнему может быть только ответное неприятие его самого как тёмной и враждебной силы, пришедшей предавать и разрушать. Порой он пытался доказать себе, что чехи не должны питать неприязни к нему, американцу, мистеру Мак-Кронин. Но эти утешительные мысли быстро тонули в трезвом сознании того, что он давно уже даже в сокровенных тайниках своей души не чувствует себя частицею собственного народа, природному здравому смыслу которого и доброй воле он, Мак-Кронин, противопоставлен. Он не пытался анализировать силы, по воле которых оказался враждебен и собственному народу. Наличие в его жизни сил ванденгеймовского золота и власти Говера стало чем-то столь же органическим, как для верующего божественная воля. Лишиться этих движущих сил было бы для него равносильно тому, чтобы очутиться в безвоздушном пространстве. Атмосфера нравственной чистоты, бывшая для миллионов людей кислородом, явилась бы для него чем-то вроде углекислоты, в которой он должен был бы задохнуться.
