Она посмотрела исподлобья на его нахмуренное лицо.
— Все Пауль и Пауль… — пробормотал он.
— Право, ты рискуешь стать смешным! — Она закурила. — Я всегда думала, что такого рода чувства у мужчин принято держать про себя. — И посмотрев ему в глаза: — Разве это не наша женская привилегия — вцепляться в волосы сопернице?
— Именно из-за того, что у нас делают любезную мину там, где следует дать в зубы, эти господа и лезут во все щели.
— Пауль всё-таки мой двоюродный брат!
— Я говорю вообще о хенлейновцах.
— При чем же тут Пауль? Я никогда не видела его в белых чулках.
Ярош присвистнул:
— Вот в чём дело! Может быть, ты по-своему и права: он действительно не совсем такой, как здешние громилы.
— Ярош! — Марта сердито смяла сигарету. — Ведь тут его родина! Он поэтому и вернулся.
— Именно таких они и посылают сюда.
— Зачем думать нехорошее, если…
Он не дал ей договорить:
— …если некоторым наивным чешкам хочется видеть своих в тех, кто явился только для того, чтобы убивать и разрушать?
— Разрушать свою родину? — В её голосе прозвучал испуг.
— Да, разрушать страну, давшую им жизнь, вскормившую их. Все это для них жалкие условности!
— Ты… ревнуешь.
— Конечно.
— Пауль стал трезвее смотреть на вещи — вот и всё. Он вернулся, наученный жизнью.
— Этих молодцов учила не жизнь, а их атаман, которого они называют фюрером. Пауль не тот, что был. Это совсем другой человек. С другой душой, с другой психологией. Он ещё улыбается, он ещё прячет когти, но недалёк день, когда он выпустит их!
— Ты говоришь глупости!
— И тогда ты узнаешь настоящего гитлеровца. Такого, каких мы видывали в Испании. Их там и дрессировали.
— Не смей! Не смей так говорить о Пауле. Он был там совсем не за тем.
— Я-то знаю, зачем он был там!
— Я не хочу тебя больше слушать.
Марта отвернулась и стала собирать рассыпавшиеся волосы. Взяла сумочку и посмотрела в зеркало. Да, вот здесь и вся разгадка. Самая обыкновенная ревность! Именно поэтому наших молодых петухов будет труднее примирить, чем самых яростных политических противников. Впрочем, Марте это только льстит.
Она из-за сумочки украдкой взглянула на Яроша:
— Ну… отошёл?
Он молчал, насупив брови.
— Не делай из мухи слона. Ты сходишь с ума от какой-то необъяснимой ненависти.
— Да, от этой ненависти действительно можно сойти с ума! Только она вовсе не необъяснима. Я и все мы отлично знаем, за что ненавидим эту проклятую гитлеровскую саранчу. Она пожрёт всё, что посеял чешский народ.
Марта резко отстранилась от него.
— Ты, наконец, забываешь: я тоже наполовину немка.
— Но между тобою и Паулем большая разница. Он из тех, кому не должно быть места на чешской земле!
Он опустился на соседнюю скамью. Закурил.
— Давай переменим тему, — неохотно сказал он.
— Так-то лучше!
Они сидели, глядя на багровеющее закатом осеннее небо. Тени деревьев изрезали песчаную плоскость корта. В ветвях осторожно суетились птицы, устраиваясь ко сну. Время от времени они стайками перелетали с дерева на дерево. Когда стихали шум крыльев и возня на ветвях, становилось слышно отдалённое дыхание завода. Это не был ясный, определённый звук, а лишь ритмический гул, который нельзя было назвать иначе, как симфонией большого промышленного предприятия, слишком сложной и монолитной, чтобы в ней можно было выделить звучание отдельных инструментов. Впрочем, ухо Яроша не было ухом дилетанта: прислушиваясь к доносящимся из долины голосам завода, он отчётливо представлял себе их происхождение. Его связь с заводом не ограничивалась теми пятью годами, которые он провёл тут лётчиком-испытателем. Все его детство прошло в домике отца — машиниста силовой станции Вацлавокого завода. И здесь же, на заводе, протекали месяцы его ежегодных студенческих практик.
Ярош не мог представить себе жизни вне завода… И если уж говорить откровенно — без Марты. А ведь Марта — дочь здешнего управляющего. Доктор Ян Кропачек пришёл сюда вместе с первым заводским машинистом Яном Купкой. Значит, и старый инженер так же неотделим от завода, как сам он, Ярош.
Ему кажется, что старый управляющий так же хорошо, как он сам, понимает, зачем появилась на заводе эта группа немцев во главе с бородатой жабой Винером. Очень жаль, что Марта не хочет серьёзно отнестись к тому, что перестало быть секретом для кого бы то ни было из желающих смотреть правде в глаза. Что это — простая девичья беспечность или?..
В калитку, соединявшую корт с парком, вошёл Луи Даррак.
— Все философствуешь? — с улыбкою сказал француз.
— Вот, вот, — воскликнула Марта, — с ним невозможно говорить!
— Сейчас я его расшевелю! Новости, Ярош!
— Ты никогда не приносишь хороших.
— Да, тяжёлая рука, — Луи как бы в подтверждение этого поднял было худую руку с узкой длинной кистью музыканта, но тут же смущённо спрятал её за спину. Он все ещё не мог привыкнуть к тому, что на ней нехватало трех пальцев. Именно на левой руке и именно тех, которые больше всего нужны скрипачу. — Сегодня на витрине булочной старухи Киселовой появился плакат: «Немцы покупают хлеб только у немцев».
— Подумаешь, новость! — сердито проворчал Ярош.
— И на пивной Неруды и на колбасной Войтишека тоже.
— Негодяи!
— В этом, конечно, нет ничего неожиданного, но странно: полиция не позволила нам сорвать эти плакаты!
— Наши полицейские? Они не позволили?.. Казалось, Ярошу нехватало воздуха.
— Говорят, чехословацкое правительство обещало Англии не давать немцам никаких предлогов…
— Предлоги! — воскликнул Ярош. — Это называется у них предлогами! Когда с нас будут стаскивать рубашку, когда нас будут бить сапогами по животу, мы тоже будем избегать предлогов?
— Ещё год таких порядков, и немцы будут чувствовать себя тут, как дома, — пожимая плечами, сказал Даррак.
— Год?! — Ярош расхохотался. — Это случится через месяц! Не больше, чем через месяц, Пауль Штризе будет бить чехов по морде только за то, что они чехи. И его нужно будет называть господином штурмбаннфюрером… через месяц!
Он в бешенстве отшвырнул ракетку, порывисто поднялся и пошёл прочь.
— Ярош — крикнула Марта. — Ярош!..
Ярош не обернулся.
— Он невыносим! — сказала Марта, стараясь казаться рассерженной, но в действительности едва сдерживая слезы.
Луи пожал плечами:
— Он не может не принимать это близко к сердцу.
— Я поверю чему угодно, — в отчаянии воскликнула девушка: — тому, что Гитлер хочет проглотить
