— Не смущайтесь: не вы первый, не вы последний.
— Ты говоришь это так, словно… укоряешь нас.
— Укоряю?.. — Старик пожал плечами. — Стоит ли, директор? Чему это поможет, что поправит? Разве от моих укоров что-нибудь стало бы на место? Если я кого-нибудь и стану укорять, так только самого себя.
— Уж ты-то ни в чём не виноват, старина!
— В том-то и беда, директор, что виноват, крепко виноват! Пойми я несколько лет тому назад, где настоящая правда, не бывать бы тому, что происходит.
— Ишь ты! — насмешливо проговорил Кропачек. — Достаточно было бы одному такому орлу, как Ян Купка, взяться за дело и…
— Не смейтесь, пан директор, — с укоризною проговорил механик. — Вы, небось, понимаете, что я говорю не об одном себе. Таких старых ослов, как я, оказалось, к сожалению, очень много. Но вам не к лицу смеяться. Всю жизнь вы провели среди рабочего люда и ничего не поняли в происходящем. Это простительно мне, простому механику, а не такому образованному человеку, как вы, пан директор.
— Куда ты клонишь, старина? — насторожённо спросил Кропачек.
— Оба мы не углядели настоящей дороги, по которой следовало итти, чтобы не стать дермом, которое Хенлейн теперь топчет ногами. Вспомните-ка, директор, время, когда мы с вами покидали социал- демократическую партию. Что говорил тогда нам обоим он? — При этих словах механик кивком указал на молча сидевшего Яроша. — Эх, сынок, сынок, стыдно тебе, небось, за своего старика!
— Перестань, Ян! — Кропачек сердито топнул ногой. — Не хочешь же ты сказать, будто раскаиваешься, что не пошёл с коммунистами?
— Да, директор, именно это-то я и считаю своей виной. Вам-то, конечно, было бы со мною не по пути…
— Что ж, старина, — Кропачек обиженно надулся, — значит, теперь наши дороги разошлись. А ведь когда-то… когда-то мы с тобою были социал-демократами…
Механик прервал его протяжным свистом:
— Фью-ю! О тех временах я и думать не могу, не краснея. Да и немудрёно покраснеть, вспоминая, что всю жизнь ты, как баран, на верёвочке ходил по указке жуликов, уводивших тебя от настоящего дела.
— Кажется, ты не можешь пожаловаться на то, что плохо поработал в своей жизни.
— Поработал-то я не хуже других, но все в чужую пользу.
— Мы с тобою трудились на одного хозяина! — не без гордости произнёс Кропачек.
— Этого-то мне и стыдно. Вот этими руками всю жизнь подкидывал кроны в карман каких-то акционеров, которых даже в глаза не видел.
— Ну, в этом-то отношении мы с тобою в одинаковом положении.
— Не совсем, уважаемый пан директор, не совсем. Вы-то, по крайней мере, были участником в деле.
Кропачек насторожился.
— Что ты имеешь в виду?
— Только то, что вы за свою службу получили от хозяев хорошую пачку акций, а я вот что, — и старик состроил комбинацию из трех пальцев. — Да я тужу не об этом. Мне многого и не нужно. Ярош в наследстве не нуждается, у него своя голова. А вот плохо, что, работая на толстосумов, я забыл о своём настоящем рабочем деле, о том, что я не единственный рабочий на свете. Вот что, директор!
Кропачек с усмешкою положил руку на плечо Яроша:
— Вижу — твоя работа! Хорошо, что я в своём доме запретил тебе говорить о партийных делах. А то бы ты и меня распропагандировал так, что, чего доброго, и я стал бы коммунистом.
— Может быть, и плохо, что этого де случилось, директор! — сказал старый Купка. — Не бежали бы вы теперь из своей страны, как крыса с тонущего корабля.
— Но, но, ты, старина, полегче! Тебе-то на меня грех жаловаться.
— Если не считать того, что вы всех нас крепко обманывали.
— Ты в уме? — Кропачек побагровел от негодования.
— Всю жизнь вы толковали нам, что мы работаем на нашу республику, а вот теперь мы вдруг узнали, что дело не столько в нашей Чешской республике, сколько в американских биржевиках, которые сцапали контрольный пакет Вацлавских заводов.
— Кто сказал тебе такую чепуху?! — крикнул Кропачек, но в голосе его звучало больше смущения, чем решительности.
— Уж кто бы ни сказал…
— Тоже, может быть, господа коммунисты?
— Может быть, и коммунисты, — с улыбкою ответил механик.
— А если бы это и было правдой, так что тут плохого? — подбоченясь, спросил Кропачек.
— А что хорошего, ежели чешскими заводами распоряжаются янки?.. Сегодня заводы, завтра банки, послезавтра парочка-другая министров, а там, глядишь, и вся Чехословакия окажется в кармане иностранных торгашей. Может быть, так оно уже и вышло. Оттого и очутились мы теперь в таком положении, что сами себе не принадлежим, а?
Кропачек сумрачно молчал, отведя взгляд от собеседника.
Тут впервые подал голос Ярош. Он говорил негромко, сосредоточенно глядя себе под ноги.
— Нет, отец, тут ты не прав. Сколько бы усилий ни прилагали иностранцы к тому, чтобы захватить нашу страну, она никогда не будет им принадлежать. Её единственным законным хозяином всегда был, остаётся и будет во веки веков чешский народ.
Старый Купка лукаво покосился в сторону Кропачека.
— И те, кто бросает родину в эти дни, они тоже будут хозяевами? — спросил он.
Ярош молча покачал головой.
— Я тоже так думаю, сынок, — сказал механик. — И убей меня бог, ежели я поверю, что праздник будет на их улице. Никакие американцы, ни кто бы то ни было другой, кто заинтересован в наших нынешних делах своим карманом, не поможет им спасти свои шкуры. Уж это как пить дать. Верно, сынок?
Ярош ответил таким же молчаливым кивком, и в сторожке наступила напряжённая тишина, в которой отчётливо слышалось сердитое сопение Кропачека.
Внезапно дверь порывисто распахнулась и на пороге появился Гарро. Он сумел сохранить не только бодрость духа, но и вид человека, уверенного в себе, в будущем, в жизни. Его смуглое сухое лицо не отражало даже усталости, хотя именно на его долю выпали все хлопоты с визами и пропусками друзей.
Он вошёл в сторожку, потрясая над головой пачкою бумаг.
— Я вам говорил: все будет в наилучшем порядке.
— Французская виза? — бросился к нему Кропачек.
— Я ни минуты в ней не сомневался.
— Ещё бы! — сразу приободрясь, воскликнул Кропачек. — Моё имя достаточно известно деловой Франции.
— К сожалению, нет времени, чтобы достать визы для иного пути, как только через Австрию.
— Полетим хотя бы через ад.
— Мне такой путь не очень нравится, — усмехнулся Гарро. — Я предпочёл бы отправить вас кружным путём.
— Не имеет значения, не имеет значения, — твердил Кропачек, рассматривая документ. — Ярош! Как быть с бензином?
— Бензин есть, — сказал Ярош, — сейчас заправим.
Он поспешно вышел, чтобы не оставить директору времени для вопросов. Пришлось бы признаться, что бензин он решил перекачать из собственной машины, которая должна была перевести самого Яроша в Прагу. Пришлось бы сказать, что ему вообще не нужно лететь в Прагу, так как он остаётся здесь, записавшись добровольцем в армию, которой предстояло защищать родные горы. Он остаётся вместе с товарищами, которые стали ему ближе всей родни, ближе дяди Яна и даже… да, даже ближе и дороже Марты. Это были Гарро, Даррак и Цихауэр, уже оформившие переход в чехословацкое подданство ради того, чтобы иметь право сегодня же вечером явиться на армейский сборный пункт.
