уверенностью, что премьер его видит. Временами голос Флеминга повышался, тогда во взгляде Чемберлена мелькало что-то вроде испуга и выражение его лица делалось несколько более осмысленным, но по мере того, как снова затихал голос секретаря, черты лица премьера принимали прежнее отсутствующее выражение.
Премьер старался сдерживать одолевавшую его нервную зевоту. Насколько хватало сил, он внимательно слушал нового секретаря, которого ему подсунул Бен. Бен уверял, будто, имея рядом с собой этого человека, можно отказаться от собственной памяти. Будто бы однажды сказанное при Флеминге или прочитанное им может быть воспроизведено им в любой момент и в точном контексте.
Перед тем как отправиться на совещание, Чемберлен хотел освежить в памяти всё, что относилось к чехословацкой проблеме, восстановить содержание переговоров и тексты решений, предложений и нот, посланных чехам и полученных от них.
— Слава всевышнему! Сегодня этой возне со строптивым народцем будет положен конец!
Взгляд Чемберлена равнодушно скользнул по массивной фигуре Флеминга, по его большому, с нездоровой жёлтой кожей лицу с резко выдающимися скулами и тёмными мешками под глазами.
— Вы нездоровы, Флеминг? — ни с того, ни с сего спросил премьер, прерывая доклад, от которого ему неудержимо хотелось спать.
— Тропическая лихорадка, сэр.
— Где вы её подцепили?
— На Новой Гвинее, сэр.
— Стоило ездить этакую даль за таким товаром.
— Я привёз ещё отличную коллекцию бабочек, сэр.
При этих словах взгляд Чемберлена заметно оживился, и он выпрямился в кресле.
— Вы говорите: бабочки?
— Совершенно удивительные экземпляры, сэр.
— С Новой Зеландии?
— С Новой Гвинеи, сэр.
Чемберлен посмотрел мимо уха Флеминга на видневшуюся за высоким окном светлую голубизну осеннего баварского неба. Он мечтательно улыбнулся.
— Я вам признаюсь, Флеминг: в раннем детстве я любил бабочек.
— В этом нет ничего предосудительного, чтобы делать из этого тайну.
— Да, но понимаете, — Чемберлен бессмысленно хихикнул, — мне тогда казалось, что мальчику должно быть очень стыдно носиться по полям с сачком и потом восхищаться красотой насаженных на булавки крохотных разноцветных существ… Честное слово, из-за этого стыда я отказывал себе в удовольствии ловить бабочек. Это было моею тайной, никогда не удовлетворённой страстью, хе-хе… А вы их много наловили?.. Да вы садитесь, почему вы стоите?
— Благодарю, сэр. Отличную коллекцию. Когда я преподносил её в дар Ботаническому музею, то мне сказали, что у них никогда ещё не бывало такого экземпляра. Troides meridionalis Rothsch.
Чемберлен приставил ладонь к уху:
— Как вы сказали?
— Troides meridionalis Rothsch, изумительный вид.
Чемберлен оживился и заёрзал в кресле.
— Очень интересно, Флеминг, чрезвычайно интересно!
— Если это вас действительно интересует, сэр, я буду рад поднести вам мою печатную работу о бабочках Гвинеи. — Флеминг скромно потупился. — Она удостоена Малой бронзовой медали Королевского общества.
— Это все необыкновенно интересно! — Чемберлен сделал попытку приподняться с кресла. — Как только мы покончим с этими скучными делами и вернёмся в Лондон, вы непременно должны показать мне вашу работу.
— Вы очень любезны, сэр.
— Может быть, я займусь ещё бабочками, а? Как вы думаете, Флеминг?
— Это очень увлекательно, сэр.
— Действительно, что может мне помешать заняться тем, что мне нравится?.. Жаль, что у меня не будет времени побывать на Новой Гвиане.
— Гвинее, сэр.
— Я и говорю: Гвинее, у вас неладно со слухом… Но я думаю, что при удаче и в Англии можно поймать недурные экземпляры. Я видел бабочек даже в Ричмонде… Я вам очень благодарен, Флеминг, вы вернули меня в далёкое детство…
Он не договорил: без доклада, как свой человек, вошёл Нельсон.
— Несколько слов, сэр.
— Прошу, Гораций, прошу.
Нельсон повёл глазами в сторону Флеминга.
— Вы свободны, Флеминг, — послушно промямлил премьер.
— Прилетел господин Даладье, — сказал Нельсон, когда Флеминг вышел. — Я передал ему ваше желание повидаться в частном порядке, прежде чем начнётся конференция.
— Я выражал такое желание?
— Сегодня утром.
— Ну что же… это очень умно, очень.
— Кому прикажете присутствовать, сэр?
— Нет, нет, Гораций. Никаких секретарей, никаких записей, совершенно частная и доверительная встреча.
— Если позволите, я проведу Даладье сюда так, что о встрече, кроме нас троих, никто не будет знать…
— Именно так, Гораций, именно так… Вы одобряете мою идею, Гораций?
Чемберлен беспокойно заёрзал в кресле.
— Мне нужно несколько минут, чтобы переменить воротничок. В последнее время у меня стала потеть шея.
— Вы уже говорили мне, — с досадою, морщась, сказал Нельсон. — Я советовал вам поговорить с врачами…
— С врачами? Прекрасная идея. Пусть врач придёт, я должен с ним поговорить. Это отвратительно: вечно мокрый воротничок.
Нельсон терпеливо ждал, когда он кончит болтать, потом невозмутимо сказал:
— Через пять минут я приглашу господина Даладье.
— Даладье? Ах, да, Даладье, а я думал — вы о враче.
Когда Нельсон вернулся с Даладье, на Чемберлене был свежий стоячий воротничок необыкновенной вышины, казавшийся все же слишком низким для его морщинистой жёлтой шеи.
Даладье старался придать значительность выражению своего неприветливого мясистого лица, которое считал похожим на лицо Наполеона. Каждое движение его тяжёлого, грубо срубленного тела было исполнено сознанием важности миссии, определённой ему историей.
Едва обменявшись с ним несколькими словами приветствия, Чемберлен заговорил о беспокойстве, которое ему внушает предстоящее свидание.
— Что ещё может выдумать Муссолини?
— Какие бы предложения он ни сделал, — меланхолически заявил Даладье, — я заранее с ним согласен.
— Давайте условимся, — несколько оживившись, сказал Чемберлен: — обещаем дуче принять всякое его предложение. А в дальнейшем будет видно, что из наших обещаний стоит выполнить.
— Выполнить придётся все, без чего нельзя умиротворить Гитлера, — с важностью произнёс Даладье.
— Да, да, именно так: умиротворить его, умиротворить во что бы то ни стало. Я совершенно убеждён: если мы не достигнем соглашения, он завтра откроет военные действия.
