— Все молчите?.. Ну что же, молчите, сколько вам влезет. Вы будете, вероятно, своим дурацким молчанием отрицать и то, что привезли в Хонштейн патеру Августу Гауссу это письмо? Прочтите его и попробуйте сказать, что вы тут ни при чем.
Лемке увидел, что адресованное Августу письмо содержит совершенно ясное сообщение о том, что он, Франц Лемке, скрывающийся под именем Бодо Курца, направляется Берлинским комитетом компартии для связи с католиками и для совместной организации террористического акта против руководителей германской армии. Под письмом стояла грубо подделанная подпись одного из членов Берлинского комитета партии, даже не ушедшего в подполье, так как его арестовали до того.
Все это было настолько вздорно, что Лемке не хотелось даже доказывать подложность документа.
— Вы и теперь попробуете это отрицать? — Следователь угрожающе выпятил челюсть. Потом, порывшись в бумагах: — Так полюбуйтесь на это! — И он стал цитировать «показания священника Августа фон Гаусса».
Патер Гаусс! Значит, все же верны были подозрения Лемке: этот поп проник в подполье как провокатор. Вот когда гестаповцы выдали себя! Все это неумно подстроенные попытки запутать его партию в покушение на Шверера. Если бы дело происходило в публичном заседании суда, перед зрителями и прессой, — о, тогда другое дело! Тогда бы Лемке заговорил. Он знал бы, что говорить и делать! Разве можно было забыть благородный пример Димитрова?! А тут? Нет смысла втолковывать что-нибудь тупоголовым палачам. Достаточно того, что он не скажет ничего и ничего не подпишет.
Ещё несколько фраз следователя — и Лемке окончательно убедился: патер Август Гаусс — предатель и провокатор. Вероятно, он вовсе и не арестован и все его показания сфабрикованы ради попытки навязать компартии то, чего она никогда не делала и не могла делать, так как приписываемые ей действия, вроде террористического акта против Шверера, просто противоречили партийной тактике и всегда отрицались его. С этого момента все внимание Лемке сосредоточилось на том, чтобы не упустить какой-нибудь детали, которая поможет понять, куда проникли щупальцы гестапо, как много знает Август Гаусс и знает ли он что- нибудь вообще, работает ли он один, или у него есть сообщники. Все душевные силы Лемке были теперь сосредоточены на этом: только бы не потерять эту нить, когда будет пущена в ход «мельница». Эта мысль не покидала Лемке ни на первой стадии допроса, с папиросами, с уговорами и обещаниями, ни на второй, когда его били, а следователь кричал, брызжа слюною:
— Скажешь?! Скажешь?! Скажешь?!
Наконец пошла в ход «мельница».
И тут ещё Лемке пытался сосредоточиться на мысли: «Не забыть, не забыть главного!..» Но багровый туман боли заволок сознание. Даже струя ледяной воды не могла привести Лемке в чувство.
Следователь вошёл в кабинет Кроне.
— Ничего! — устало пробормотал он.
Кроне посмотрел на него исподлобья.
— Сдаётесь?
Следователь растерянно молчал.
— Идите, — так же негромко, словно он тоже был утомлён до крайности, проговорил Кроне. — Идите, я займусь этим сам.
— Не думайте, что я не все использовал, — оправдываясь, поспешно сказал следователь.
Кроне раздражённо отмахнулся.
— Это совсем особенный народ, эти коммунисты, — виновато сказал следователь.
— Убирайтесь… вы! — крикнул вдруг, выходя из себя, Кроне.
Как заставить говорить этих коммунистов? Если бы кто-нибудь знал, как он их ненавидит!.. Это по их милости его гнетёт страх, выгнавший его из Чехословакии, страх, привезённый даже сюда, в Германию. А что, если?.. Что, если все его старания напрасны? Что, если победа останется за теми, кого они тут истязают, казнят, кого они пытаются заставить признать себя побеждёнными? Откуда у коммунистов такое сознание правоты, такая несгибаемая уверенность в победе? Откуда эта сила сопротивления, стойкость, бесстрашие? Откуда?
Лучше не думать.
Неудача следователя с Лемке ещё раз доказывала, что для борьбы с арестованными коммунистами нужно искать какие-то особые методы. И Кроне показалось, что он придумал: Тельман. Вот кого он использует, чтобы развязать им языки!
Он тут же протелефонировал Герингу и Гиммлеру.
— Разумно, милый Кроне, очень разумно! — ответил Геринг. — Но держитесь меры; очень прошу вас: держитесь меры! Тельман может нам ещё понадобиться.
Откровенно говоря, Кроне не знал, зачем им может понадобиться Тельман. Он не разделял взгляда Геринга, хотя и понимал, что убийство Тельмана — большое и опасное преступление, связанное с огромным риском для нацистов. Но лучше пойти ещё на один взрыв возмущения общественного мнения всей Европы, всего мира, чем вечно чувствовать над головой эту угрозу: Тельман! Неужели Геринг и компания не понимают, что даже в тюрьме Тельман — как пружина гигантского и таинственного механизма, скрытую силу которого никто из них не в состоянии учесть? Ведь если бы тюремные власти и работники тайной полиции не дрожали за собственные шкуры, они довольно часто могли бы докладывать, что никакая система изоляции — ни стены тюрьмы, ни тройная охрана — не может помешать мыслям Тельмана проникать в мир, словно их разносят какие-то таинственные токи. Тельман продолжал оставаться сердцем немецкой компартии. Кровоточащим, но мужественным и полным веры в победу сердцем.
Кроне знал, что чем более жестоким становился режим нацистских застенков, тем сплоченнее становились заключённые, тем меньше оставалось уверенности в надёжности тюремной стражи.
Что, если?..
Впервые, когда Кроне вернулся из Чехии, он задумался над тем, что, быть может, далеко не все обстоит так благополучно с прочностью нацизма, как ему казалось прежде. Когда Кроне, напуганный народной ненавистью к нацистам в Чехии, стал приглядываться к немцам, ему почудилось, что немало немцев делает вид, будто они являются нацистами. Чем усерднее клялся в своей правоверности немец, тем подозрительнее становился он для Кроне. Не страх ли заставляет их маскироваться под нацистов? Кроне стал внимательней вслушиваться в вольные шутки высокопоставленных нацистов, в рассказанные, как бы невзначай, антигитлеровские анекдоты, ненароком переданные тревожные слухи. Честное слово, нужно взять себя в руки, иначе он перестанет верить самому себе!
Да, будь его воля, он не стал бы держать даже в подземном каменном мешке такую потенциальную силу, как Тельман. Он втрое, вдесятеро быстрее вёл бы в гестапо дела всех коммунистов. Каждый день жизни каждого коммуниста — это слово правды, просочившееся из тюрьмы, это лозунг борьбы, призыв к сопротивлению Гитлеру и его хозяевам, среди которых главный, конечно, хозяин и самого Кроне — Ванденгейм.
Чем остановить этот поток правды, какой плотиной? Хватит ли золота у Ванденгейма и у всех остальных — морганов, рокфеллеров, меллонов и дюпонов — на постройку такой плотины? Неужели приходит время, когда идеи и слово начинают весить больше чистого золота? Ведь если так — конец! Конец всему, всем им!.. Кроне нервно повёл лопатками: неужели этот отвратительный страх прополз за ним даже сюда, в самую цитадель фашизма, где он всегда чувствовал себя так хорошо и уверенно? Кроне медленно поднял руку и закрыл ею глаза.
Через несколько дней, когда немного оправившийся от предыдущего допроса Лемке обрёл способность воспринимать окружающее, Кроне устроил ему очную ставку с Тельманом.
Лемке смотрел на обросшего седою бородой богатыря, сидевшего перед ним на носилках. Да это тот же их любимый, неукротимый Тэдди. Это его глаза — прежние, умные, горящие неугасимым огнём мужества глаза Эрнста Тельмана.
Поняв, что они узнали друг друга, Кроне издевательски проговорил тоном соболезнования:
— Пока господин Лемке не ответит на наши вопросы, господин Тельман не получит ни глотка воды… хотя бы нам пришлось уморить его жаждой.
И провёл рукою по стоявшему тут же графину с водой.
Лемке видел, как судорога свела челюсти Тельмана, и тотчас исчезло последнее сомнение: да, перед ним настоящий Тельман. Что-то вроде улыбки тронуло бескровные губы вождя, и он прошептал, глядя в
