глаза Лемке:
— Будь… как… сталь!
— Хорошо, — сказал Лемке Кроне, — я скажу, от кого узнал о покушении на генерала Шверера и кто поручил мне его предотвратить.
Следователь, сидевший рядом с Кроне, насмешливо проговорил:
— Не валяй дурака! Мы же знаем: именно ты и переправил для этой цели в Чехию патера Гаусса.
Но Кроне остановил его движением руки и сказал Лемке:
— Продолжайте.
И Лемке продолжал:
— Ни я как коммунист, ни партия в целом не имели никакого отношения к покушению. И вы это отлично знаете. Поэтому-то вам и хочется знать, кто вас выдал. Больше того: я могу вам сказать, кто просил меня помочь ему в предотвращении покушения на генерала…
— Кто?! — рявкнул следователь и стукнул по столу кулаком.
Кроне поморщился и кивнул Лемке:
— Продолжайте.
— Меня просил помочь ему майор Отто фон Шверер, сын генерала. — Произнося это, Лемке не спускал глаз с Кроне. Он добавил ещё несколько деталей ночного разговора в автомобиле, якобы переданных ему Отто Шверером.
Внимательно следя за лицом Кроне, Лемке уловил впечатление, произведённое на него известием о двойной игре Отто. Лемке понял, что нанёс чувствительный удар.
Кроне сейчас же прекратил допрос и, поднимаясь, сказал следователю:
— Он мне больше не нужен. — И с этими словами поспешно вышел.
Ага! Теперь он поспешит взяться за Отто. Он будет вытягивать из него «признания» и звено за звеном разрушать свою собственную цепь.
Тельман, внимательно следивший за допросом со своих носилок, с благодарностью посмотрел на Лемке, и снова что-то вроде бледной улыбки пробежало по его губам.
Прежде чем надзиратели увели Лемке, он успел ещё раз поймать ободряющий взгляд Тельмана. Он не слышал слов, но это и не имело значения. «Будь, как сталь!» Он знал, что должен держаться, и был уверен, что будет держаться до конца.
А конец?.. Лемке уже мало интересовало, что будет дальше. Его заботило одно: дать знать на волю, что Август Гаусс — провокатор. Осторожное перестукивание, едва уловимый шопот, пока санитары- заключённые переносили его из камеры в камеру, — и известие побежало по невидимым проводам, мимо навострённых ушей надзирателей, сквозь толстые стены камер. Оно вырвалось из тюрьмы на свободу и, превратившись в сигаретную коробочку, очутилось в нише гранитного постамента, с которого хмуро глядит на мир фельдфебелевская морда Эйхгорна. А там… там связной, однорукий полотёр Ян Бойс, доставил эту коробку адвокату Алоизу Трейчке.
Проходит несколько дней. Трейчке докладывает об открытом провокаторе руководящим товарищам, ни имён, ни местопребывания которых не знает больше никто из подпольщиков. И вот снова, в нарушение громовых указов, подписанных «самим» Гиммлером, в обход циркуляров Гейдриха и Кальтенбруннера, в насмешку над строгими приказами группен — и бригаденфюреров, мимо ушей доносчиков, над головами рычащих тюремщиков, сквозь стальные двери камер, в тюрьму несётся ответный призыв к бодрости и благодарность партии стойким борцам. Он достигает камеры Тельмана, попадает к измученному Лемке. Смысл этого привета партии Лемке скорее угадывает по едва уловимому движению губ арестанта, разносчика хлеба, чем слышит; его повторяет уборщик параши, осторожно подтверждает санитар. И эта весть звучит для Лемке прекрасной музыкой, какой ему ещё никогда не доводилось слышать. Теперь он знает: партия не позволит провокатору проникнуть в её ряды. Больше Лемке не о чём заботиться, разве только о том, чтобы выдержать до конца. Ну, а в этом-то он не сомневается. Да, теперь он свободен, он может думать о чём угодно. Он не может выдать своих мыслей даже во сне, даже под действием любых расслабляющих волю составов, хотя бы ими заменили всю кровь в его жилах.
Теперь Лемке свободно думает о том огромном и прекрасном, неодолимом, как разум, как свет, что заставляет гестаповцев скрипеть зубами от бессильной злобы, в борьбе с чем гитлеровцы, может быть, прольют ещё реки крови, но что победит непременно. Это все покоряющая сила идей Маркса и Ленина; это сила сталинского гения, несущего трудовому человечеству свободу и мир; это железная воля Эрнста Тельмана…
Сколько тысячелетий существует на земле человек — Homo sapiens, и сколько понадобилось ему времени, чтобы достичь первой ступени познания истины, что человек человеку перестанет быть волком, когда исчезнут классы, когда перестанут существовать господа и рабы, когда исчезнет эксплуатация человека человеком. Лемке не знает, сколько ещё тысячелетий тюремного заключения и концлагерей отбудут в сумме люди, чтобы добиться осуществления этого открытия, но дело идёт к развязке. Он не знает, будет ли его голова последней на вершине гекатомбы, принесённой в жертву богу тьмы и стяжания, но он гордится тем, что коммунист Франц Лемке оказался честным солдатом партии — передового отряда человечества, штурмующего твердыню мрака. У Лемке легко на душе — он не изменит партии ни под кнутом, ни под топором палача. Да взрастут на его крови цветы подлинного братства всего трудящегося человечества — свободного и счастливого! А теперь…
Чего он хочет теперь? Заставить отлететь слабую искру жизни, едва тлеющую в его истерзанном теле? Нет. Он ещё хочет немного подумать о том, ради чего жил и боролся; о том прекрасном будущем, где будет жить идея, которую он сумел пронести до конца. Бессмертная идея! Вот оно, подлинное бессмертие, о котором столько веков мечтает человек.
Лемке закрыл глаза.
Может быть, он лежал так сутки, может быть, всего лишь минуту, — он не знал. Его заставил очнуться звон ключей, лязг дверного засова, тяжёлые шаги в камере, у самой его головы.
Куда бы его ни поволокли, Лемке знал: он победил их. В бессилии перед его духом они уничтожали то, что осталось от его тела. Преступные дураки! Они думали, что вместе с ним можно уничтожить идею, носителем которой он был, хотя бы крошечную частичку этой идеи! Жалкие человекообразные, разве могут они понять, что уничтожение того, что от него осталось, будет ещё одним шагом к окончательной победе над ними, над их гитлерами, над их нацизмом, над тьмою средневековья, к которому они пытаются вернуть человечество. Нет, человечество не пойдёт назад. Слишком ясно, — с каждым днём яснее, — видит оно впереди цель: свободу, мир, счастье! Каждое новое имя в списке жертв фашизма — призыв к совести народа. Может быть, тяжким будет похмелье немцев, но оно придёт. Вон она, победа, — она уже видна впереди!..
26
Нить, по которой Цихауэр, приехав в Берлин, пытался добраться до источника сведений о Лемке, была тонка, как паутина, и грозила ежеминутно порваться.
Объявление вне закона, режим сыска и полицейского террора вынудил немецких коммунистов уйти в глубокое подполье. Не только оставшиеся в живых руководящие работники, но и рядовые функционеры партийного аппарата были тщательно законспирированы. Каждый подпольщик знал не больше двух-трех товарищей. Всякий новый человек, представлявший собою звено цепи, которой пробирался Цихауэр, боялся увидеть в художнике гестаповскую ищейку, и, в свою очередь, каждый из них мог оказаться провокатором, завлекающим Цихауэра в западню.
Можно себе представить его удивление, когда он обнаружил, что явка, на которой он должен был, наконец, ухватиться за последнее звено цепи, привела его к дому с поблёскивающей на дверях медной дощечкой «Конрад ф. Шверер. Генерал от инфантерии». Об этом он не был предупреждён и в нерешительности замедлил шаги, хотя все сходилось с данным ему описанием: и номер над воротами, и под ним две кнопки звонка с надписью: «Просим нажать». Возле них дощечки: «Сторож», «Гараж». Вот сейчас он нажмёт эту верхнюю, распахнётся калитка и… «пожалуйте товарищ Цихауэр».
Нет, глупости!
Они не стали бы устраивать ловушку в доме такой персоны, как генерал Шверер. А с другой стороны, это просто невероятно, чтобы нужный Цихауэру человек находился на том самом месте, где провалился Лемке.
