звонок в дверь, я вскочил из-за стола и побежал открывать.
– О, я ни в коем случае не хотел мешать вашей работе! – сказал Шикеданц. При этом его взор, исполненный понимания, устремился вниз. Невольно последовав этому взгляду, застывшему на уровне моего пояса, я обнаружил, что мои пальцы сжимают шариковую ручку.
– Ах, ну что вы, – отмахнулся я и поспешно сунул ее в карман. – Чем могу быть полезен?
Оказалось, завтра в первой половине дня несколько часов не будет воды в связи с профилактическим осмотром водонапорного устройства.
– Никаких проблем, – заявил я и вновь погрузился в работу. А в ней – этот факт за последние дни стал для меня очевидным – таилась масса подводных камней. Передо мной лежала копия «Отчета об Энслине». Теперь я корпел над его заключительными страницами, надеясь почерпнуть из них еще хоть что-нибудь для сценария.
Утром понедельника Светлой седмицы[7] его не было в церкви. При этом горничную он попросил заплести ему косицу на два дня.
За трапезой он вопреки обыкновению выказал большую симпатию к детям; даже обмолвился, что охотно пришел бы к ним на урок катехизиса, но, к сожалению, данное мною поручение помешало ему сделать это.
После урока катехизиса он написал несколько пасхальных песенок и отнес их кое-кому из друзей.
В его поведении не было ничего необычного, он без малейшей рассеянности и с большим усердием читал мне, пока я одевался. Затем я отпустил его.
Он сходил на вечернюю проповедь, после вернулся домой. Ни я, ни находившиеся при мне домашние не заметили в нем и следа какого-либо расстройства. Я отдал ему распоряжения – велел завести часы на 9 утра и перенести прием назначенных на вторник посетителей, ибо в тот вечер и утром следующего дня мне предстояло навестить в больнице захворавшего Шерера, а между этими двумя визитами я собирался отдохнуть у господина Ландшрайбера, что из Дрелля.
Он обещал исполнить все, что поручено, лицо его было спокойным и радостным, как никогда. В пять часов я распрощался с ним и покинул Виноградную беседку.
Уходя, я еще раз оглянулся на него приветливо и доброжелательно, таким кротким и благостным он мне казался.
Замечание: никакой растерянности, смятения, дескать «лицо его было спокойным и радостным». А ведь расставляемые Лафатером акценты, напротив, медленно, но верно взвинчивают напряжение. Атмосфера накаляется. Затишье перед бурей. Так и кажется: вот-вот прогремит выстрел!
* * *Потом он гулял по площади, написал свое имя на городской стене у арки, зашел в стрелковый клуб, где залпом осушил кружку красного вина – у господина профессора Тоблера, в Вальдрайсе…
Тоблер – Тоблерон? Этот текст, хоть и любопытен, изрядно утомляет.
…куда его послал я, затем он предался воспоминаниям о прошлом, делах, потолковал о своих делах, упомянул о том, что смертен, и на прощание, протянув всего три пальца, проронил слова: «Всю руку я никому не подаю, берегу ее для невесты, она смертельно больна».
Новый аспект! Впервые упоминается невеста, больная, умирающая. На этом фоне отважный краснокожий заметно блекнет. Вопрос: можно ли еще спасти ирокеза? Поживем – увидим.
Кстати: воду пока не отключат. Насосная служба еще не готова.
В связи с этим – небольшое происшествие.
Наткнувшись на упоминание о невесте, я вдруг, к собственному удивлению, вспомнил фрау Сцабо. Попытался во всех подробностях воспроизвести в памяти встречу с ней. Но кое-чего так и не смог вспомнить: что именно она мне сказала, прощаясь. Ведь что-то сказала, но эти слова будто утонули во тьме…
Когда раздался звонок и я, все еще погруженный в раздумья, пошел открывать, внезапно сообразил, что ответ уже буквально вертится на языке. Я распахнул дверь – и тотчас вспомнил! Моя кислая рожа мгновенно просияла, и я тихо, загадочно прошептал себе под нос:
– Кстати, меня зовут Магда.
Шикеданц на всякий случай попятился. Остановясь на площадке перед дверью, он лишь кратко, чуть ли не по-армейски, сообщил мне свежие новости касательно воды («Воду отключать не будут!») и поспешно, более не оглядываясь, пустился в обратный путь.
Домой он вернулся вовремя – ничто в его поведении по-прежнему не внушало беспокойства. Сел за стол, как обычно, отрезал себе кусок хлеба, сказал несколько слов о мальчике, который в полдень вступил у нас с чем-то вроде проповеди. Короче говоря, никто за столом не заметил ничего подозрительного. После ужина он, как всегда, выпил чаю с виноцветом и, то напевая, то насвистывая, стал ходить взад-вперед по комнате, причем несколько раз странно поглядывал на горничную, что занималась бельем.
Моя жена сказала ему: «Готвальд, когда вы проснетесь утром, постучитесь ко мне, разбудите».
Усмехнувшись, он ответил что-то вроде: «Да, если я проснусь!»
Сигнал тревоги, требуется готовность номер один. А и никто ухом не ведет!
Итак, он попрощался, еще дважды повторив «спокойной ночи», – и затем, как утверждают мои соседи и супруга, разбуженные в половине одиннадцатого ночи грохотом, будто бы от землетрясения, свершил тот самый роковой выстрел в моем кабинете, в алькове, сидя на узкой кровати с винтовкой, заряженной двумя пулями, – одна лишь мысль об этом по-прежнему терзает мне душу. Очевидно, на спусковой крючок он нажал все еще обутой стопою, и оба заряда, пройдя сквозь его плоть, вошли в стену.
Дважды повторенное «спокойной ночи!» и две пули – подлежит ли данный факт более глубокому осмыслению? Или все проще – «двойная нить зашивает крепче»? Неясно.
Потухшую лампу мы нашли в плетеном кресле, а рядом маленькую пороховницу; ставни, вопреки обыкновению, были закрыты все до одной. У восточной стены комнаты на столе лежала Библия, и поначалу никому в голову не могло прийти, какое ужасное событие произошло в стенах нашего дома.
Утром, в половине шестого, моя жена отправилась на Грайфензее вместе с господином Роймером, дабы посетить и утешить свою больную сестру. Она прошла мимо приоткрытой двери комнаты, где лежал несчастный, но ничего неладного не заподозрила.
Около половины седьмого мой сынишка Наттеляйн, которому скоро сравняется семь, зашел в кабинет, чтобы взять у Готвальда карандаш для своего брата Генриха; завеса алькова была задернута – ребенок заглянул внутрь, увидел лежавшего на кровати и, подумав, что тот решил пошутить или просто спит, тихонько потрепал его по холодной руке, после чего удалился в некотором испуге, однако даже не помышляя о возможной смерти. Вскоре за карандашом явился и сам его брат, Генрих; завеса по-прежнему оставалась задернутой, он подошел к покойному, взглянул на него и решил, что тот спит, только бледно- желтый цвет лица и винтовка смутили его; когда же он снова поднялся наверх, в комнату вошла горничная: мальчик послал ее вниз, дабы поглядеть на – как он думал – спящего и разбудить его. Она пошла и тотчас вернулась: «Он с виду такой бледный, будто умер, да еще в комнате пахнет порохом!» Тогда мой сын немедля поспешил к господину учителю X, близкому другу Готвальда, и он, явившись, тут же увидел, что тот скончался. Он бросился за священником, господином Пфеннигером, а также немедля послал за господином доктором Лафатером, моим братом, который в свою очередь без промедления отправил моего сына за господином Визером, хирургом, дабы – возможно, потому, что он еще не видел покойного, – оказать пострадавшему помощь. Как только брат мой, доктор, вошел в дом, он послал за моим соседом, господином магистром, и городским врачом Хирцелем, а сам тем временем прошел в кабинет, где и впрямь нашел несчастного мертвым, причем уже довольно давно. Затем он и сам поспешил к господину магистру Хирцелю, дабы самолично все ему показать, а тот любезно и без малейших колебаний последовал за ним. Оба посчитали себя обязанными, не мешкая, известить Ваши светлости о случившемся и в чаянии хоть как-то смягчить мои душевные муки взяли на себя смелость от моего имени просить Ваши милости распорядиться о перевозке тела куда-либо в иное место; однако, дабы печальный этот случай возымел
