Маска Лафатера

просто-напросто заглянуть в библиотеку лиц, изучить универсальный альбом преступников всех времен и народов!

Когда великая мысль озаряет маленького человека, последствия всегда грандиозны. Появляются неизведанные перспективы, возникают все новые возможности применения физиогномики: как в годы учения, в частной и деловой жизни. «На лице каждого начертана его судьба», – утверждает Лафатер, и тут его взгляды совпадают с мнениями фрау Сцабо, вплоть до обучения глухонемых. Однако мысли Лафатера утрачивают последовательность, путаются. С чего начинать? Каково будет завершение? Пока человек лишь вникает в премудрости чтения человеческих лиц, любой, пусть даже маленький шажок вперед является достижением.

Тем не менее история дает нам некоторые зацепки. Уже в античные времена люди интенсивно занимались физиогномическими феноменами. А с 1532 года во многих частях Германской империи действовала так называемая Каролина – выпущенное императором Карлом «Единое уголовное право», которое в статье 71 предписывает вести так называемый «Протокол жестов». В протокол записывается не только то, что говорит обвиняемый или свидетель, но и то, как он это делает – испытывает ли неуверенность, колеблется ли… При вынесении приговора подобные наблюдения могли быть очень полезны. К примеру, подсудимый отрицает, что зарубил свою жену топором, но при этом краснеет и непроизвольно скалит зубы: подобные гримасы заставят внимательного судью изрядно призадуматься.

Но и во времена Лафатера вопросы физиогномики витают в воздухе, вторгаясь в повседневную жизнь. Скажем, за неимением в ту пору фотографии, говорящей все и сразу, появляется мода прилагать к письмам вырезанные ножницами силуэты отправителя, дабы адресат мог, не видя, вообразить его себе, мысленно дорисовать намеченный контуром портрет.

Лафатер коллекционирует силуэты, добывает их всюду, где только можно. Он покупает гравюры, в том числе одного из известнейших мастеров тех времен Даниеля Николауса Ходовецкого.[10] Мало того – нанимает нескольких художников, чтобы они делали для него гравюры и рисовали портреты. Все, что удается узнать о характерах и биографиях изображаемых людей, дотошный Лафатер принимает к сведению, и записывает самым скрупулезным образом. В этой же связи он ведет серьезнейшую переписку, а поскольку ни одного письма не отправляет, не сделав с него копии, ему необходимо всегда иметь под рукой писца, точнее – переписчика. Вот откуда взялся и Энслин!

Лафатер пребывает в непрерывных поисках природного закона, согласно которому черты человеческого характера неукоснительно отражаются в чертах лица.

Скривив в улыбке тонкий рот, он выводит важный научный тезис: пухлые губы свидетельствуют о пожизненной борьбе их обладателя с вялостью и мотовством.

Остается лишь собрать все эти темы воедино, и пред нами предстанет идеальный портрет.

Чем более узкий, сжатый, жесткий у смертного лоб, тем сдержаннее и тверже характер. Покатость лба свидетельствует о живости восприятия, богатом воображении, остроумии и такте.

Глаза, в открытом, незажмуренном виде, имеющие удлиненные и заостренные уголки со стороны переносицы, наблюдаются по большей части у людей умных и утонченных.

Широкие носы, будь они вогнутыми, с горбинкой или прямыми, свойственны людям поистине выдающимся.

Губы же всего вернее определяют характер. Твердые губы говорят о его силе. Плавные, изящные линии этих губ, сомкнутых, но ненапряженных, являются верным признаком аналитических наклонностей, невозмутимости, ясности мыслей.

Исследователь смотрит в зеркало.

И что же он видит? Быть такого не может: живым воплощением искомого совершенства является не кто иной, как он сам, Лафатер, – обладатель стиснутого по бокам покатого лба, узких глаз, широкого линии носа, твердых, тонких губ.

В его случае особенно выделяется нос! Подобная форма – к такому выводу пришел Лафатер – говорит о сугубой восприимчивости. Нечто похожее, к немалой своей радости, отметил он и вглядываясь в портрет франкфуртского поэта Гёте: «Первым же делом изумляют положение и форма этого несомненно чуткого, богатого мыслями, теплого лба, пронзительных, влюбленных, мягко очерченных, не очень глубоких, светлых, подвижных глаз, ресниц, осеняющих их с завидным изяществом и великолепнейший, воистину поэтический нос».

Какое-то время отношение Гердера и Гёте к изысканиям Лафатера оставалось весьма скептическим. К периоду с 1775-го по 1778 год предварительный этап работы Лафатера подходит к концу. Издаются «Физиогномические фрагменты для поощрения человековедения и человеколюбия». Четыре тома с множеством различных гравюр.

Го, что в названии «человеколюбие» и «человековедение» ставятся на одну доску, свидетельствует о неискоренимых надеждах богослова Лафатера, указывает на его незабываемую, всеобъемлющую тягу к оптимизму – тем не менее эта работа стала сенсацией и снискала огромный успех! Предместье Вальдрис, Шпигельгассе, Цюрих – его адрес становится знаменит, как координаты центра мировой духовности! Несметное количество писем, лавина восторженных отзывов, масса единомышленников. Однако и без критики не обошлось. Иоганн Генрих Мерк пишет Лафатеру 20 января 1775 года: ему-де понравилась в книге прежде всего высокая цена в три каролины, ибо сие исключает общедоступность, а потому и вреда особого не принесет.

Он ошибается. Физиогномика вскоре завоевывает прочные позиции, становится моднейшей темой бесед во всех салонах Европы и одной из самых излюбленных забав высшего света на долгие годы. Лафатер – философ и законодатель моды конца восемнадцатого столетия. Он достиг самой вершины, стало быть, теперь путь его ведет вниз.

Его миссионерское усердие отпугивает прежних друзей. Охваченный безумным вдохновением религиозного фанатика, он пытается обратить в свое учение последних еретиков. Словно проповедник странствует он от двора ко двору. Взгляд его, по утверждениям современников, будто пронизывает насквозь. Наверное, потому, что под маской каждого лица он пытается разглядеть иное, высшее существо. Религиозные верования, воля к действию и абстрактная любовь к человечеству, слившись воедино, образовали взрывоопасную смесь, сжигавшую его душу. Все чаще он занимает отчужденно-метафизическую миссионерскую позицию по отношению ко всем остальным, всему страждущему роду людскому. Им овладевает некое неистовство обличительной любви к ближним.

Уже в 1777 году появляется анонимная листовка следующего содержания:

Взгляни на быстро, целеустремленно шагающего долговязого, худощавого мужчину с бледным лицом, крупным носом, большими глазами, острым подбородком и тощими икрами! Всмотрись в него, сложившего губы в вымученной улыбке, возведшего взор свой к небу! Видишь ли ты его выпирающий сверху и ужатый внизу, буквально нависший над глазами и носом лоб в лоб? Если видишь и не узнаешь фантазера и мнимого провидца, легковерного поборника новизны и всеобъемлющего, но серьезной мысли лишенного сочинителя, – значит, ты не читал «Физиогномику» Лафатера.

Между тем Лафатер со временем все больше напоминает такие злорадные карикатуры, распространяемые о нем недоброжелателями.

Там, где теряется во тьме связь души и тела, как некое связующее звено, возникает магнетизм, в ход пускается таинственная природная и духовная сила. Теперь наш герой уже не общается с Гердером и Гёте, а выбирает себе компанию совсем иного пошиба: Калиостро и Месмера.

Когда заболевает его жена, он магнетически воздействует на нее, и в состоянии транса, разговаривая во сне, она сама диктует ему все необходимые методы лечения, которые незамедлительно приводят к полному выздоровлению.

Жена-то здорова, да теперь с самим Лафатером неладно. Болен навязчивой идеей: он – избранник Божий, не более и не менее. В дальнейшем он избавляет мир от скучных и надоедливых рассуждений, ибо гениальность – так он вынужденно признается самому себе – есть нечто, «чему и не обучишь, и не выучишься». Вместо того чтобы публиковать пространные трактаты, он осыпает современников своими короткими заметками. Его вдохновение бьет через край, пугая своей плодовитостью, – оно становится чем-то вроде наваждения. Друзьям, врагам и людям совершенно незнакомым рассылаются сотни карточек с