сосредоточенно уставился на Грома, сунув в рот большой палец левой руки. Правой он тащил за ухо большого черно-белого плюшевого мишку-панду.
Гром предполагал, что Тихомиров либо затаится где-нибудь вне дома, либо будет ждать его в квартире с охраной.
— Где твой папа, малыш? — растерянно спросил Алексей. Рука его, держащая пистолет, опустилась. Малыш, помедлив, вынул палец изо рта и протянул ручонку к пистолету:
— Дай!
— Это не игрушка, — строго сказал Гром и отлетел в угол прихожей. Боли он не почувствовал, только сильный удар в плечо. Левая рука его сразу же онемела, налилась свинцовой тяжестью. А правая, сжимавшая оружие, змеей метнулась на звук выстрела.
В проеме кухонной двери стояла маленькая и очень красивая женщина, почти девочка. Уронив еще дымящийся пистолет, она закрыла рот обеими руками, точно сдерживая рвущийся наружу крик, и расширенными от ужаса глазами смотрела на Грома. Ноготки на ее детских пальцах были кроваво- красными.
После выстрела тишина оглушила Алексея. Замерла женщина-девочка, закрыв рот руками. На фоне большого окна, в которое заглядывали сумерки, очертания ее узкобедрой фигурки с недетской высокой грудью казались изящным изваянием.
Замер Гром, лежа на полу, направив на нее «ствол», сосредоточив всю волю на сведенном судорогой указательном пальце, не позволяя ему согнуться, нажать на податливый спусковой крючок.
Замер малыш, недоуменно переводя взгляд с матери на Грома и обратно. Потом запоздало испугался и громко заревел. Его плач нарушил жуткую тишину.
Послышались крики на лестничной площадке. Залился трелью звонок, судорожно запрыгала вверх- вниз тяжёлая медная ручка входной двери.
Гром встал, отряхнулся, не обращая внимания на тяжело набухший кровью рукав куртки.
— Извините… — сказал он застывшей жене Тихомирова. — И ты извини, брат, — неуклюже кивнул он заходящемуся в плаче малышу. Затем, подойдя к двери, в которую кто-то продолжал ломиться, открыл замок и изо всей силы ударил по ней ногой. Дверь распахнулась, снеся стоящих за ней. Послышались крики. Алексей спокойно вышел на лестничную клетку, помахивая пистолетом, краем глаза ловя жмущиеся по стенам фигуры и их бледные лица.
Какой-то безумец, нелепо растопырив в стороны руки, преградил ему дорогу к лестнице. Пригнувшись, Гром прыгнул вперёд, ударив того здоровым плечом в солнечное сплетение, и помчался вниз по пустым лестничным клеткам мимо слепых «глазков» железных дверей, благодаря бога за трусость и равнодушие съежившихся за этими дверьми жильцов.
На первом этаже он услышал где-то недалеко от подъезда милицейскую сирену.
Гром распахнул железную дверь и услышал, как что-то гулко звякнуло об неё, почувствовал, как она вздрогнула. В лицо ему ударил холодный порыв ветра. Алексей неловко кувыркнулся с высоких ступеней в сугроб, задев раненую руку, и только теперь почувствовал тупую рвущую боль.
Заскрипев зубами, он побежал к углу дома вдоль стены, от подъезда к подъезду, прячась за заметенными снегом, разросшимися кустами палисадников. Двое рванулись ему наперерез, неясные, туманные фигуры в мертвенном свете фонарей. Намертво приклеенные к их подошвам, за ними волочились по снегу их длинные тени. Когда до угла оставалось несколько шагов, оттуда что-то сверкнуло, дурным голосом вякнула сирена и послышался усиленный динамиками голос. Он, этот голос, приказывал Грому остановиться, а не то, говорил хрипящий и булькающий голос, в противном случае… Алексей не дослушал и рванулся наискось от дома, от фонарей в спасительную тьму, к мусорным бакам, за которыми маячила ограда детского садика. Охнув от боли, перевалился через неё и побежал дальше, прочь от голоса, от громких хлопков за спиной. Невидимая рука рванула полу куртки, но, кажется, не достала до тела.
Ещё одна ограда. Прыжок. Кувырок. Встать на ноги. Вперед. Сумка тяжело била по ногам:.
За спиной голоса, мятущиеся лучи фонарей. И сбоку, и справа тоже, и слева, ещё далеко, но…
Алексей свернул в тёмный переулок, перемахнул поломанный штакетник и оказался в маленьком дворе. И в эту секунду прекратилось действие стимулятора. Резко и больно.
Гром рухнул у крыльца ветхого домика, словно игрушечный кролик из рекламы «Дюраселл», у которого села батарейка. Тонко, противно заливалась где-то в углу двора собачонка. Дверь домика отворилась, и на лежащего Грома упал неровный желтый прямоугольник света. Он с трудом поднял голову, увидев склонившееся над ним лицо ангела с удивительно знакомыми, огромными серыми глазами.
— Я не успел… Он ушёл, гад, — сказал Гром и заплакал, проваливаясь в омут серых глаз.
А Глеб Федорович Тихомиров в это время тоже плакал, только на другом конце города. Заливался пьяными слезами, раскачиваясь над пивной кружкой, сидя за грязным столиком в какой-то забегаловке. Страх терзал больное сердце Глеба Федоровича, холодный и липкий СТРАХ СМЕРТИ.
Тихомиров с пьяной обидой вспомнил, как шарахнулся от него, словно от зачумленного, Крот, когда Глеб Федорович с утра приехал к нему на дачу в надежде отсидеться за крепкими стенами, переждать страшное двенадцатое.
— Езжай домой и ни о чём не волнуйся, — фальшиво-участливым голосом сказал ему Крот. — Охрану свою, личную, тебе к подъезду поставлю. Муха не проскочит. А здесь тебе оставаться нельзя.
— Нельзя, значит… Козёл! — прорычал Тихомиров и трахнул кулаком по столу так, что мирно дремавший за соседним столиком мужичонка подпрыгнул, а доверху налитая коньяком пивная кружка, стоящая перед Глебом Федоровичем, опрокинулась и залила его дорогое английское пальто.
Тихомиров разозлился бы ещё сильнее, если бы знал, что после его отъезда Федор Петрович Кротов позвонил по одному только ему известному телефону и сказал в трубку:
— Поставь охрану к дому Тихомирова. Когда за ним придёт этот… Гром, — на этом слове Крот поперхнулся, — впусти, не мешай. А вот когда будет выходить, тогда и кончишь его. И ментов подключи, которые попонятливей.
Но Глеб Федорович ничего не знал об этом разговоре, поэтому не рассердился, а только расстроился из-за пролитой кружки. Он вышел из пивнушки и побрел по темным улицам. Злой ветер выл и смеялся над ним на разные голоса.
Огнём жгли старые, заштопанные, чисто выстиранные простыни. Горячий воздух расплавленным свинцом лился в лёгкие. Больно, больно… В левое плечо кто-то загнал раскаленный прут и усердно раскачивал туда-сюда.
Тело отчаянно хотело потеть, глаза хотели плакать, но влага ушла из Грома, и он метался в сухом жару на старой кровати, падал в огненную тьму.
И когда он упал на раскаленное железное дно ада и разбился о него вдребезги, к нему пришел человек с черным лицом и красными глазами. Он уселся в высокое, резное кресло и, смакуя, маленькими глоточками пил холодную пузырящуюся минералку из высокого хрустального бокала.
— Хочешь? — густым тяжелым басом спросил он у Грома и протянул ему бокал…
Боже, как хотелось Алексею схватить запотевший бокал и пить… Он облизнул кровящие, потрескавшиеся губы и покачал головой, потому что брать бокал было никак нельзя.
Чёрный раскатисто хохотнул, обнажив клыки, в глазах его плясало и кривлялось огненное безумие.
— Не хочешь, не надо, — пробасил он. — Ты и так мой, с потрохами. Помолчал, отхлебнул из стакана и строго сказал: — Никогда не надо экономить на автомобильных покрышках.
«Да! — подумал Гром. — Да, это очень важно, не экономить на…» — Слова «черного» были исполнены тайного смысла, и Алексей уже почти осознал их значение, как вдруг из кровавой, огненной мути глянули на него глаза ангела, прохладная ладонь легла на его лоб.
Гром с досадой отвернулся от этих глаз. Они отвлекали, мешали понять… Жало иглы тонко клюнуло Алексея в вену. Блаженная прохлада растеклась по его телу, и Гром не то чтобы уснул, а просто перестал быть. Исчезли свет и пространство, жизнь и смерть, и «черный», этот, на высоком резном стуле, тоже пропал куда-то.
