испытывает недостатка. Отец Кевина обожает его... слишком сильно. Его сестра... прошлой зимой с ней произошел несчастный случай, в котором был замешан Кевин, но его это, похоже, не очень расстроило. На самом деле почти не расстроило. Другими словами, я не могу припомнить никакой ужасной травмы или лишений. Мы хорошо живем, разве нет?
— Может, это его и злит.
— Почему достаток должен его злить?
— Возможно, он злится, что имеет все самое лучшее. Ваш большой дом. Его хорошая школа. Я думаю, в наши дни детям в некотором смысле тяжело с этим. Само процветание страны стало бременем, тупиком. Все прекрасно, не так ли? По меньшей мере если ты белый и принадлежишь среднему классу. Поэтому слишком часто молодым людям кажется, что они никому не нужны. И в некотором смысле как будто нечего больше делать.
— Разве что развалить ее.
— Да. И в истории наблюдаются те же циклы. Дело не только в детях.
— Знаете, я устала рассказывать своим детям о полной лишений жизни в таких странах, как Бангладеш или Сьерра-Леоне. Но это не их лишения. И я не могу укладывать их каждый вечер на доску с гвоздями, чтобы они оценили прелести комфорта.
— Вы сказали, что ваш муж «обожает» Кевина. А как вы с ним ладите?
Я скрестила руки на груди.
— Он подросток.
Она разумно перевела разговор на другую тему:
— Ваш сын вовсе не безнадежен. Вот почему я так хотела поговорить с вами. Он очень умен. Некоторые из его работ — вы читали, что он написал о больших американских джипах? — заслуживали награды. И я заметила, что он задает трудные вопросы, просто чтобы поймать меня, унизить перед классом. На самом деле он знает ответ заранее. Я стала ему подыгрывать. Я вызываю его, и он спрашивает, что значит логомахия. Я радостно признаю, что не знаю, и — бах! — он выучил новое слово. Ему ведь пришлось найти его в словаре, чтобы задать этот вопрос. Вот в такую игру мы играем. Он с презрением отвергает обычные способы учения. Однако, если подобраться с черного входа, ваш юноша искрится.
Я заревновала.
— Обычно, когда я стучусь в ту дверь, она заперта.
— Пожалуйста, не отчаивайтесь. Я допускаю, что с вами, как и в школе, он замкнут и саркастичен. Как вы сказали, он — подросток. Но он впитывает информацию с поразительной скоростью, если только хочет превзойти всех.
Я взглянула на часы; мое время кончилось.
— Эти массовые убийства в средних школах, — сказала я небрежно, беря в руки свою сумку. — Вы не боитесь, что нечто подобное может случиться здесь?
— Конечно, это может случиться здесь. В достаточно большой группе людей любого возраста кто- нибудь может свихнуться. Но если честно, когда я передаю стихи о насилии в администрацию, это злит учащихся. Они и должны злиться. Даже еще больше. Очень многие дети считают всю эту цензуру, обыски шкафчиков...
— Возмутительно незаконными, — заметила я.
— ...возмутительно незаконными обысками. — Она кивнула. — А многие безропотно подчиняются. Им говорят, что это для «их собственной безопасности», и по большей части они просто... принимают эти слова за чистую монету. Когда я была в их возрасте, мы устраивали демонстрации и маршировали с плакатами... — Она снова помолчала. — Я считаю, им полезно выплескивать свою враждебность на бумагу. Это безобидный стравливающий клапан. Но теперь так думают немногие. Во всяком случае, эти ужасные инциденты все еще очень редки. Я не потеряла бы из-за них сон.
— И... э... — Я встала. — Слухи о Викки Пагорски. Думаете, они обоснованны?
Глаза мисс Рокко потемнели.
— Не думаю, что есть доказательства.
— Строго между нами. Они правдоподобны? Вы ведь ее хорошо знаете.
— Викки — моя подруга, поэтому я не могу быть беспристрастной... — Она постучала ластиком по подбородку. — Ей очень тяжело.
Больше мисс Рокко ничего не сказала. Она проводила меня до двери, улыбнулась:
— Я хочу, чтобы вы кое-что передали от меня Кевину. Скажите ему, что я его
Желая предотвратить юридические действия, школьный совет Найака провел в Гладстон-Хай закрытые дисциплинарные слушания, на которые были приглашены только родители четверых учащихся Викки Пагорски. Чтобы снизить пафосность происходящего, собрание состоялось в обычной классной комнате. Однако событие выходило за рамки обычного, и другие три матери принарядились. (Я поняла, как жестоко ошибалась в представлении о родителях Ленни Пуга, с которыми никогда не встречалась. Я выискивала взглядом жирную «белую шваль», живущую в трейлере и одевающуюся в кричаще-яркий полиэстер. Позже оказалось, что его отец — мужчина, похожий на банкира, в костюме в тонкую белую полоску, а мать — рыжеволосая, интеллигентного вида красотка в неброском костюме явно от известного дизайнера. Так что всем нам приходится нести свой крест). Школьный совет и тучный директор Доналд Бивонз, символизирующие незыблемость нравственных устоев, расположились на складных стульях вдоль одной стены, а нас, родителей, словно подростков, посадили за ученические столы. Лицом к нам на четырех складных стульях сбоку от учительского стола сидели два нервничавших незнакомых мне подростка, Кевин и Ленни Пуг. Ленни все время наклонялся к Кевину и что-то шептал, прикрывая рот рукой. С другой стороны стола сидела женщина, которая, на мой взгляд, могла быть только Викки Пагорски.
Вот и полагайся на подростковые описания. Никак не старая карга; пожалуй, ей не было и тридцати. Я никогда бы не назвала ее груди большими, а попу — здоровой, хотя у нее была довольно крепкая фигура, как у женщины, съедающей свои хлопья на завтрак. Привлекательная? Трудно сказать. Курносая, веснушчатая, похожая на беспомощную, невинную девчонку. Некоторым мужчинам такие нравятся. Блеклый, коричневато-серый костюм, несомненно, был надет ради этого собрания. Наверняка ее подруга Дана Рокко отсоветовала джинсы в обтяжку и блузку с глубоким декольте. Очень жаль, что Пагорски ничего не сделала со своими волосами, густыми и кудрявыми; они торчали во все стороны и придавали ей легкомысленный вид. И очки были выбраны неудачно. Из-за круглых стекол в слишком большой оправе ее глаза казались выпученными. В них застыло выражение изумленного непонимания. Руки нервно сплетены, колени крепко сжаты под прямой шерстяной юбкой. Она напомнила мне назовем-ее-Элис после того, как Кевин прошептал ей я-не-хотела-знать-что на выпускном балу в восьмом классе.
Когда председатель школьного совета Алан Стрикланд призвал наше маленькое собрание к порядку, в комнате уже царила неприятная тишина. Стрикланд понадеялся так или иначе прояснить ситуацию без передачи дела в суд. Он сказал, что совет серьезно относится к подобным вещам, и пустился в разглагольствования о преподавании и доверии. Как он подчеркнул, он не хочет, чтобы все сказанное в этот вечер вышло за пределы этой комнаты до тех пор, пока совет не решит, какие принять меры, если потребуется. Стенографические записи предназначены только для внутреннего использования. Противореча собственной риторике, он объяснил, что мисс Пагорски отказалась от присутствия своего адвоката. А затем он попросил Кевина занять место на стуле перед учительским столом и просто рассказать нам, что случилось в тот октябрьский ранний вечер в классе мисс Пагорски.
Кевин также осознал важность дресскода и надел простые слаксы и рубашку нормального размера. Сгорбившись и отводя глаза, шаркающей походкой, как перед разговором с нами, он подошел к стулу.
— Вы говорите о том дне, когда она попросила меня остаться после школы, так?
— Я никогда не просила его остаться после школы, — выпалила Пагорски. Ее голос дрожал, но звучал на удивление убедительно.
— Вам предоставят возможность высказаться, мисс Пагорски, — сказал Стрикланд. — А пока мы выслушаем Кевина, хорошо? — Он явно хотел провести слушания спокойно и цивилизованно, а я мысленно пожелала ему удачи.
