Я получила твое письмо и приглашение на посольский вечер одной почтой. И с тех пор почти ни о чем другом не думаю. Я знаю, что в эти выходные мне не следует приближаться к Найроби, что вместо этого я должна бежать на озеро Туркана или в Тсаво[52], что нужно постараться находиться как можно дальше от тебя. Но — так уж распорядилась удача или рок — Питер хочет, чтобы в эти дни я была в городе, потому что в страну приезжает его старый школьный друг и он собирается меня с ним познакомить. Если я приму решение идти на этот вечер, мне придется привести с собой Питера; я просто не смогу пойти без него. Возможно, также и без его друга, в зависимости от обстоятельств. Думаю, это не будет проблемой? Я действительно хочу познакомиться с Мэри Ндегвой и оказать ей поддержку, хотя приду для того, чтобы увидеть тебя.
Я ничего не могу обещать.
Пишу тебе с озера Баринго. Питер уже давно хотел побывать в этом Богом забытом месте, и я согласилась поехать с ним на выходные. В последнее время мы часто скандалим — это полностью моя вина, и все из-за моего отчаяния, — и я надеялась, что поездка на озеро может снять напряжение. (Не снимает: кажется, ничего не помогает, кроме одной вещи, согласиться на которую я не могу, а именно — спать с ним. Думаю, я могла бы сделать это хотя бы из доброты. Почему любовь понуждает человека к отвратительным признаниям?)
На озере Баринго больше пугающего, чем в любых других местах, где я побывала. Земля эта безрадостная и неприветливая. Грунт твердый, серо-коричневый, на нем растет только колючий кустарник. Та чахлая зелень, которая там есть, серовато-пыльного оттенка, а тела крошечных детей очень черные, отчего они выглядят какими-то древними. Озеро, в центре которого есть остров, коричневого цвета и кишит крокодилами. Вчера вечером на закате Питер плавал в озере, а сегодня утром я слышала, как что-то большое плещется в воде. Думаю, это был бегемот. Тем не менее, даже в этой местности, где, казалось бы, ничто живое развиваться не может, повсюду присутствует жизнь — шумная, какофоническая, кишащая живыми существами, стремительная. Как раз сейчас я смотрю на ящерицу, которая ползет через сетку, поедая комаров. Бакланы, словно старые шуты, неуклюже топчутся на ветках колючих деревьев рядом с нашим «коттеджем», который напоминает скорее деревянную палатку с сеткой у входа, чем настоящее здание. Ячейки сетки как раз такого размера, чтобы пропускать летающих насекомых всех видов. Мой стол завален бутылками из-под пива, бумагами и ручками. Через дорогу четыре женщины в красной выцветшей одежде вычесывают свои волосы. Жара почти невыносимая. Кожей чувствуешь едва заметное движение сухого воздуха. Для дыхания воздуха вроде хватает, но и только. Жара угнетает, свет отупляет, комары разносят малярию. И спасения от этого нет почти никакого.
Несколько минут назад по дороге прогромыхал грузовик, подняв своими колесами громадные клубы пыли. В этом облаке я заметила какое-то маленькое скачущее существо, похожее на большую птицу, разгоняющуюся перед полетом. Однако, когда пыль рассеялась, я увидела, что это мальчик с корзиной, который гонится за грузовиком. Грузовик остановился, а мальчик выставил свою корзину, ожидая, пока ее наполнят непригодными для рынка обрезками мяса, о качестве которого даже думать не приходится. Я могла бы выйти на дорогу и понаблюдать за этой сценой вблизи, но не смогла собраться с силами. Мне лучше мельком увидеть часть сцены, а остальные детали домыслить, вообразить. Не так ли это бывает у писателя? И на каком жизненном этапе это может оказаться стоящим занятием? Что могут дать они людям — искажения действительности? Чтобы предложить читателю нечто существенное, я должна описать сцену с точными подробностями, как сделал бы это историк, или воссоздать ее, чтобы рассказать что-то важное об этих женщинах, маленьких мальчиках, торговцах мясом. А я этого делать не умею.
Я думала, что ты любишь меня сильнее, чем я тебя. Но это не так. Это я люблю тебя сильнее. Я теперь все время плачу. Питер озадачен, да и как ему не быть таким? Ничего подобного он не заслуживает. Я позволяю ему думать, что это затянувшийся выброс гормонов.
Оставлю тебе послание на полке для сообщений. Тебя будут звать Роджер, а меня — Габриела. Мне всегда хотелось иметь необычное имя.
Л.
Томас дремал в кровати полностью одетый, когда его разбудили ибисы. Он заставил себя поспать, чтобы не томиться бесконечно долгим ожиданием, пока они с Региной сядут в «эскорт» и поедут на прием в отель «Интерконтиненталь». Он пытался писать, но безуспешно: мысли его были постоянно заняты другим, а нервы напряжены до предела. Это началось после возвращения в Карен из города, где в кафе «Колючее дерево» на полке для сообщений он нашел записку Роджеру от Габриелы. «Мой дорогой», — писала она, и он затрепетал от такого проявления ласки, хотя понимал, что это просто игра, которую она ведет, чтобы соответствовать Габриеле, чтобы немного повеселиться, если можно веселиться в таком отчаянном положении. Жалкое веселье. Он подумал: разве есть люди, которым почти всегда весело, когда они влюблены? Это невозможно, потому что влюбленность — состояние слишком обременительное, чтобы оставаться беспечным и беззаботным. «Мой дорогой, — писала она, — я считаю часы до того момента, когда увижу тебя сегодня вечером. Глупо даже думать об этом. Но я там буду. Твоя Габриела».
Он написал ей ответную записку: «Моя дорогая Габриела, ни один мужчина не любил женщину сильнее. Роджер».
Соседские собаки Джипси и Торка, как это бывало часто, спали у них в кухне. Регина варила им кости и впускала собак. Она устроила им место в углу — материнский инстинкт принимал у Регины искаженные формы. Впрочем, Томасу нравились эти собаки — судя по всему, владельцы были безразличны к ним, а животные, как и люди, любят, когда их балуют. В окно Томас видел Майкла, сидящего на камне и жующего вареное мясо, которое только что вынул из бумажного пакета. Трава пожухла, деревья сбросили листья, и делать садовнику было нечего. Вся страна жила в ожидании дождя.
Томас открыл в кухне кран (подумав о чашке чая), и из него выскочил десяток муравьев, тут же утонувших в потоке воды. В засуху всегда было много муравьев. Иногда, войдя в ванную, он видел следы муравьев, которых Регина раздавила пальцем. А где, собственно, Регина? Так опаздывать — не в ее правилах. У Регины обычно часа полтора уходит на подготовку к вечеру.
В эти дни Регина вообще его озадачивала. Человек довольно легкий и беспечный, она теперь будто сбросила вес и словно летала по воздуху. Регина не говорила, а как-то напевала, даже во время спора насчет того, благоразумно ли открыто поддерживать Ндегву, она безмятежно отмахнулась, сказав: «Делай, что хочешь. Ты всегда так поступал». Ее слова неожиданно заинтересовали Томаса: действительно ли он всегда делал то, что хотел? Как будто обнаружилось, что кто-то снял его жизнь на кинопленку и пригласил посмотреть этот фильм. Томасу всегда казалось, что ему чаще не давали делать то, что ему хотелось.
Он разложил на кровати свою одежду. Сегодня вечером он оденется особенно тщательно. Томас специально купил для такого случая серый костюм и новую белую рубашку. Он не имел ни малейшего понятия, что скажет этому Кеннеди. Томас считал, что этот человек вызывает такой большой интерес из-за выпавших на его долю испытаний, не будь их, он не был бы так популярен, даже несмотря на принадлежность к знаменитому семейству. Кеннеди наверняка не помнит его: Томасу было восемнадцать или девятнадцать лет, когда он познакомился с ним. Это случилось уже после того, как погибли Джон и Роберт Кеннеди[53] и власть сконцентрировалась в руках последнего оставшегося брата. Отец Томаса — тайный католик в семье агрессивных кальвинистов, принял своего рода епитимью, собирая крупные денежные взносы в пользу демократов. Суммы были достаточно внушительными, чтобы заслужить благодарность и визит такой высокопоставленной особы, как сенатор Кеннеди. Томас, вызванный отцом, приехал домой из университета — благо расстояние от Кембриджа до Халла не такое уж большое — и мог наблюдать сенатора за ужином, но почти все время молчал, поскольку абсолютно не интересовался политикой.
На письменном столе Томаса в углу спальни вызывающе, словно голая, стояла кисийская каменная шкатулка. Он сказал Регине, что купил ее во время сафари. «Когда Рич покупал ту фигурку у женщины, помнишь?» Да, Регина, кажется, помнила. У шкатулки был крошечный скол, отчего она стала Томасу еще дороже: ему казалось, что теперь она выглядела так, будто Линда ею пользовалась. У него мелькнула мысль спрятать шкатулку и хранить в ней письма Линды, но он тут же отбросил эту глупую идею, зная, что спрятанная шкатулка почти наверняка вызовет интерес. Он складывал письма Линды там, где Регина
