никогда не стала бы их искать, — среди листов со стихами. В них Регина захотела бы копаться в последнюю очередь. И дело было не в том, что она не ценила таланта Томаса, — по-своему она ценила его. Дело было в том, что поэзия просто навевала на нее скуку, а многочисленные наброски стихов представлялись ей до невыносимости нудными.
Все ждали дождей. Страна была сейчас такой высушенной, что казалось, будто она трескается. Говорили, что скот гибнет и водохранилища скоро опустеют. Уже появились заголовки: «ИЗ-ЗА КРИЗИСА С ВОДОЙ ЗАКРЫВАЮТСЯ ОТЕЛИ». Как и всем, Томасу начали сниться сны о дожде, и он во сне подставлял ему свое лицо. Кризис объединил страну, как ничто другое не могло ее объединить: и «mzungus», и азиаты, и воюющие между собой племена — все искали в небе одинокое облачко, готовые начать празднества с выпивкой и танцами, как только прольется дождь. В том, как это страстное желание захватывало людей, проникая почти под кожу, было что-то атавистическое, падающая с небес вода представлялась самым большим благословением. Пыль была повсюду: на его туфлях, на собаках (иногда красных от муррама), в его ноздрях, волосах. Вода подавалась в ограниченном количестве, из расчета одна ванна в день. Томас наловчился обтираться губкой, чтобы оставлять Регине хотя бы половину ванны, иногда даже просил ее не сливать воду, чтобы хорошо вымыться после нее (мыться после другого человека — верх интимной близости, думал он). Он собирался так сделать и сегодня, готовясь к вечеру, но Регина опаздывала (была уже половина шестого), и он подумал, не помыться ли сначала самому. Но потом все-таки решил, что в такую засуху это будет в высшей степени неблагородно по отношению к женщине.
Интересно, в «Норфолке» можно принять ванну? Томас представил Линду и по-мальчишески симпатичного Питера, готовящихся к вечеру в номере отеля. Как ни старался, он не мог представить себе Линду спокойной: ее письма были весьма странными, в них сквозило отчаяние, и это беспокоило его. Ему казалось, что она теряет самообладание быстрее, чем он, если такое возможно. Их положение было невыносимым — более того, тот факт, что он оставался с Региной, а она — с Питером, как будто свидетельствовал об отсутствии у них чести или мужества. Но скоро все должно измениться, признания были неизбежны: однажды он все расскажет Регине (он не мог даже представить себе весь ужас), а Линда — Питеру. Вероятно, тот воспримет новость достойно, возможно, даже просто пожмет плечами, не сочтя это чем-то особенным. Чего ждал Томас? Момента, когда Регина покажется ему достаточно крепкой, чтобы пережить удар и не «развалиться на части», не забиться в визгливой истерике? Такой момент может не наступить никогда, даже при ее новом приподнятом настроении. Хотя он знал, что люди не разваливаются на части буквально, не распадаются на куски. Они продолжают жить. Они просто говорят себе, что все к лучшему, не так ли?
Он застегивал рубашку, когда услышал, как машина Регины тормозит на пересохшем грунте возле коттеджа. Как же это не похоже на Регину, так опаздывать! Ей понадобится не меньше часа, чтобы привести себя в порядок. Он внутренне подготовился к панике или, по крайней мере, к нытью по поводу ужасной пробки на дороге, в которой она застряла. Дороги пришли в полную негодность, скажет она, на шоссе А1 была пыльная буря.
Но у нее была другая новость.
— Я беременна, — выпалила его жена с порога. Раскрасневшаяся и сияющая, будто, даже находясь в машине, она бежала к нему, чтобы сообщить свое благословенное известие. Регина выглядела просто прекрасно; внезапно раскрытая тайна придала ей такие краски и вызвала такую радость, каких он не видел в буквальном смысле годы. — Окончательные результаты будут не раньше пятницы, но доктор Вагмари считает, что я на третьем месяце.
Томас стоял, пораженный.
Его вселенная треснула, и в эту трещину из резервуара, который до сих пор он считал своей жизнью, своей сущностью, своей душой, хотя в существовании последней и не был до конца уверен, устремился поток. Утрата, физическое ощущение утраты было опустошительным и абсолютно полным. И вместе с тем оно странным образом утешило, как по- настоящему грустная мысль. Он не мог ни двигаться, ни говорить, даже зная, что молчание непростительно, не будет прощено никогда. И в этой тишине Томас почувствовал, как внутри него поднимается крик, безмолвный стон, разрывая его, уничтожая в один миг это странное утешительное ощущение, замещая его беззвучным воплем. Его жизнь кончена. Вот так просто. Как раз в тот момент, когда зарождается новая жизнь.
— Да что с тобой такое? — спросила Регина, возможно услышав слабое далекое эхо его беззвучного крика. — Что ты там стоишь?
— Я… — Слова покинули его. Его организм, пытаясь спасти себя, постепенно отключался.
— Ты потрясен?
Он по-прежнему не мог двигаться. Двинуться — значило продолжать другую жизнь, жизнь, которая будет после этой. Как же это чудовищно, что именно столь радостная новость приносит такую боль.
— Да, — выдавил он.
Этого, очевидно, было достаточно. Регина кинулась, чтобы обнять его, окаменелую статую, и его руки — неуправляемые придатки, ответили чем-то похожим на объятие.
— О, я тоже потрясена! — воскликнула она. — Я никогда не думала. О Боже, разве это не чудо?
Его рука машинально похлопала ее по спине.
— Это то, чего мы так хотели всегда, — сказала она, прижимаясь лицом к его плечу и всхлипывая.
В его глазах неожиданно тоже появились слезы, приведя его в ужас, и он попытался подавить их миганием. Слезы казались предательскими, совершенно неуместными в этот момент. Хотя Регина могла неправильно понять их, принять за слезы радости.
Она отстранилась от него, вспомнив о времени.
— Я так опоздала! — счастливо защебетала она.
Он сидел на кровати в нижнем белье и носках. Рубашка была застегнута наполовину, будто закончить одеваться ему помешало стихийное бедствие, — так в Помпеях находили женщин с кухонными горшками в руках. Время от времени в голове возникали обрывки фраз, пробиваясь сквозь белую мглистую пустоту: «Нужно предупредить…», «Если бы только я не…» В моменты особого прояснения он пытался, как это делают все мужчины, подсчитать: «Ночь после вечеринки у Роланда…» Повиновавшись биологическим часам, они с Региной были вознаграждены ребенком. Но потом дымка свернулась, и его затопил настоящий туман. Томасу захотелось застыть и никогда больше не шевелиться. Горькая ирония. Разве только что не говорил он себе, что совершит поступок достойный и мужественный? Сейчас это уже немыслимо. Невозможно. Честь и мужество перевернулись вверх тормашками.
Из ванной появилась Регина, скорее испуганная, чем раздраженная его неподвижностью, его застегнутой наполовину рубашкой.
— Боже, — проговорила она. — Ты действительно потрясен.
Она сияла. В простом черном платье с тонкими бретелями. Груди каким-то образом приподняты так, что их гладкие белые холмы выставлены напоказ. Роскошная Регина, которая теперь станет еще роскошнее. От его ребенка.
— Как я выгляжу? — спросила она, радостно кружась.
Они опоздали. Он мог бы сказать, неприлично опоздали, хотя приличие принадлежало другой его жизни. Они поднялись по лестнице и оказались в толпе. Громкость голосов уже превысила уровень благопристойности. Судя по всему, прием проходил в нескольких комнатах, как в музейных залах, — напитки здесь, закуска там. Официанты в белых пиджаках, из дипломатических соображений не африканцы, перемещались из комнаты в комнату с серебряными подносами. На Регину, которая шла рядом, оборачивались, чего раньше обычно не замечалось. Сейчас от нее исходило излучение, как от плутония, и уровень радиации был очень высок. Его собственный радар вращался во всех направлениях, личная система раннего обнаружения была включена. Ему нужно было найти Линду, прежде чем Регина начнет щебетать. Он искал светлые волосы и крест, находил светлые волосы чаще, чем они встречаются в природе, но не находил креста. При нынешних катастрофических обстоятельствах он хотел лишь увидеть Линду —
