Ночью на его поиски вылетела эскадрилья спасательных гидросамолетов, но утром из-за тумана поиски пришлось прервать. Как только позволила погода, мы на наших «Ме» начали систематические полеты надо льдом и вели поиски до наступления темноты. При этом мы видели, что с приходом весны лед пришел в движение. Во всех направлениях появлялись высокие гребни пакового льда, чередующиеся с узкими каналами открытой воды.
На следующее утро, – к этому времени я почти записал Джонни в пропавшие без вести, – воздушный штаб информировал меня, что лейтенант Шмитц найден в маленькой деревне на северном берегу Азовского моря, где на широкой деревенской кровати приходил в себя после тяжелого испытания прогулкой по льду.
В тот же самый день он выбрался из транспортного самолета с толстой от бинтов правой ногой. Придя в восторг оттого, что снова «дома», он рассказал нам, как его двигатель встал после сильного удара. Он сразу же понял, что уже слишком темно для вынужденной посадки, да и сомневался в том, что лед выдержит. Не теряя времени, он сбросил фонарь кабины и перевернул машину, чтобы воздушный поток вытянул его из нее. Повиснув на парашюте, он с тревогой обнаружил, что потерял не только правый сапог, но также и носок. Ко всему прочему он неудачно опустился на лед, сразу же должен был сесть и массировать получившую растяжение лодыжку. После этого он с левым носком на правой ноге отправился в путь и шел в течение ночи и дня. Ночь была ясной, и, ориентируясь по Полярной звезде, он пошел в северном направлении. Спустя некоторое время он с тревогой обнаружил, что едва не упал в трещину во льду, и понял, что такие опасные участки необходимо обходить. Ему также пришлось взбираться на высокие барьеры пакового льда, сформировавшиеся по краям каждой полыньи, и эти дополнительные усилия отнимали оставшиеся силы. Тем временем его правая нога промокла, но попытка идти в левом сапоге, надетом на правую ногу, потерпела неудачу. Время от времени он слышал низколетящие поисковые самолеты, но его пистолет «Вери» был потерян во время спуска на парашюте, и тем самым он лишился каких бы то ни было возможностей подать сигнал. Ночь миновала, а он не знал, насколько далеко прошел в направлении своей цели – северного берега. Он был удручен и крайне измотан, бесконечно обходя полыньи и преодолевая ледяные гребни. Ему все чаще приходилось останавливаться, чтобы массировать промокшую, обмороженную ногу и восстанавливать силы. Затем, незадолго до рассвета, опустился туман. Был уже почти полдень, когда он отважился снова отправиться в путь. Каждый раз, взобравшись на ледяной гребень, он нетерпеливо смотрел вдаль, надеясь увидеть берег, который, на его счастье, показался в конце дня. Он очень хорошо понимал, что должен достигнуть земли до наступления сумерек. К этому времени носок на его правой ноге превратился в лохмотья и нога горела, как в огне. Вдали он увидел низколетящие «сто девятые», но знал, что шансов обнаружить его в этой ледяной пустыне у них не больше, чем разыскать иголку в стоге сена.
Он был на пределе сил к тому моменту, когда в сгущающейся темноте вышел на высокий берег и увидел перед собой длинную улицу русской деревни с деревянными избами и маленькими огородами. Открыв ближайшую дверь, он оказался в теплой комнате, освещенной единственной масляной лампой. Его появление испугало крестьянку почти до безумия, но она быстро пришла в себя, с помощью соседки вскипятила воду и положила его на кровать.
На ее аккуратной кровати около печи он заснул под кучей ватных одеял, из-под которых торчала его правая нога, опущенная в ведро с теплой водой.
Когда мы его спросили, была ли эта женщина симпатична и, возможно, даже уступчива, он ответил:
– Даже сама Гарбо[80] не смогла бы остановить мое падение в сон.
Фрейтаг внезапно прервал мои мысли, задав вопрос, который каждый из нас обдумывал вот уже несколько дней:
– Как это все здесь закончится, господин майор? Они скоро высадятся на острове. Через день или два у нас не останется ни одного самолета, чтобы летать. И не предпринимается никаких попыток вытащить нас отсюда. На этот раз западня захлопнется с треском!
Он вопросительно смотрел на меня, как если бы я знал ответ. Я задался вопросом, знал ли его сам инспектор истребительной авиации. Однако как командир Фрейтага я должен был ответить:
– После Сталинграда и мыса Бон я получил все, что хотел, – и героическое сопротивление, и опрометчивые вылеты. Если нам и удастся вовремя убраться отсюда, мы убедимся, что в этом случае каждый достигнет материка, даже если это будет означать, что нам придется взорвать все, что мы не сможем захватить с собой.
– Но как мы собираемся пересечь Мессинский пролив?
Командиры групп, эскадрилий и их пилоты стояли полукругом в пустом капонире, примыкавшем узким концом к бараку. Когда я разрешил сесть, они отошли в тень и сели, присели на корточки или прилегли в положение, которое считали наиболее удобным.
Понимая, что распоряжения относительно вылета фактически не содержали ничего нового и что летчики достаточно опытны в процедурах взлета, набора высоты и фазы перед перехватом противника, чтобы избежать тактических или летных ошибок, я с тревогой отметил, что небрежность возросла и что некоторые из них больше не были столь внимательны к деталям, как требовалось. Я чувствовал, что должен вбить в них основные принципы, которыми было необходимо руководствоваться в ходе всего вылета от взлета до посадки, сообщить, что я вижу их действия вблизи и замечаю, насколько их летная дисциплина ухудшилась.
– Мы взлетаем, – сказал я, – как только пеленгаторы сообщат о подходе врага. Я буду вести все формирование северо-западным курсом так, чтобы мы могли достигнуть высоты атаки без встречи с истребителями.
Но сначала одно или два замечания о взлете. Я хочу, чтобы вы взлетали в насколько возможно плотном строю, чтобы мы не тратили весь день, сортируя затем вас. Как только я начну выруливать на старт, отсюда начнут выстреливаться сигнальные ракеты, пока штабное звено и 1-я группа не поднимутся в воздух. Лишь тогда 2-я группа начнет взлетать в противоположном направлении.
Я буду набирать высоту на минимальной скорости в левом пологом развороте и не стану ложиться на курс до тех пор, пока группы не займут свои позиции. И на этот раз, господа, я хотел бы, чтобы эскадра формировалась без каких-либо крутых виражей или проскоков. Я хочу видеть вас всех на курсе в безупречном строю в пределах пяти минут после взлета.
Я добавил несколько замечаний относительно соблюдения летной дисциплины и подумал, не должен ли назвать фамилии тех людей, которые, как я знал, летали настолько небрежно, что имели тенденцию отставать; часто они задерживались позади формирования и тем самым портили всю атаку. Но, поразмыслив, я решил, что слишком много замечаний, вероятно, только ожесточат их. Кроме того, я знал, что некоторые из них просто не были способны действовать лучше.
– Каждая группа выделит одно звено для прикрытия сверху. Верхнее прикрытие должно лететь не менее чем на 600 метров выше формирования и немедленно спикировать, чтобы защитить его в случае атаки «спитфайров» или «лайтнингов».
Фактически я должен был приказать, чтобы они избегали боя с истребителями и ограничились атаками бомбардировщиков. Но что мы должны были делать, если истребители вынудят нас вступить в бой? Наше формирование было так смехотворно мало, что любая тактика, разработанная, чтобы связать напавшие истребители с тем, чтобы основная часть смогла прорваться к бомбардировщикам, была обречена на неудачу.
Я остановился, поскольку в бараке зазвонил телефон.
– Да, – услышали мы крик Корна, – да, понятно, летят на север!
Он появился в окне с пистолетом «Вери» в руке.
– Срочный взлет, господин майор! Тяжелые бомбардировщики к югу от Комизо, летят на север с эскортом истребителей.
Срочный взлет. Эти слова немедленно вызвали цепочку рефлекторных действий, в которые не было никакого сознательного вмешательства мозга. Фрейтаг исчез словно молния, и я тоже бросился к своему самолету. На бегу я продел голову в спасательный жилет и споткнулся, пропуская его ремень между ног. Мне показался знакомым человек, раздетый до пояса, который, стоя среди самолетов, выпускал в воздух
