звуки ритмично делились паузами. Спит, приободрился Брусницын. Если сон сморил Зою, значит, не так уж она и переживала все… А… Конечно, все это так обыкновенно, так понятно. Брусницын прошел в комнату и тут неловким движением задел телефонный шнур. Аппарат свалился с невероятным грохотом. Брусницын замер.
Зоя продолжала спать.
Брусницын забрался в кресло, включил торшер. Поставил на колени пораненный телефон. Хотя бы кто-нибудь позвонил, чтобы убедиться в исправности механизма. Просидел полчаса, никаких звонков. Брусницын вновь накрутил номер телефона Колесникова. И опять нарвался на тетку. Видно, та уже набралась — слова расплывались, мешали друг другу. Тетка ответила, что Колесников спит и будить его она не станет. Просить Женькину тетку перезвонить ему, чтобы проверить состояние аппарата, Брусницын не отважился… «Это ж надо, — тоскливо думал Брусницын. — Некого попросить о такой чепухе. Зойка нашла бы десяток подруг, а я? Нет, надо жить иначе, иначе. Сорок лет, а как в пустоту. Сплошные чужие судьбы, документы, архивные записи. А собственная жизнь?!»
И когда раздался телефонный звонок, Брусницыну показалось, что он ослышался, поднял трубку лишь на третьем или четвертом сигнале. Голос в трубке звучал хрипловато, простуженно. Как всякий простуженный голос, он мог принадлежать как мужчине, так и женщине…
— Анатолий Семенович? Извините, — произнесли в трубке без особого смущения. — Я уже звонил, но было занято, и решил, что вы еще не спите.
— У меня аппарат упал, пришлось латать, — ответил Брусницын. — Простите, с кем я разговариваю?
— Ну, брат… Не годится своих не узнавать, — без обиды укорил голос. — Хомяков я, Ефим Степанович.
Брусницын мучительно вспоминал, кто такой этот Хомяков?
— Не вспомнили? А еще сотрудники… Вместе на собрании, в президиуме, стояли… Ну, тот, что у Варга-сова с вами познакомился…
— Ах, вот вы кто, — опешил Брусницын. — Я как-то сразу и… Слушаю вас, Ефим Степанович, — без энтузиазма добавил Брусницын.
— Ну, вы дали там… Эффектно, что ни говори. Я даже позавидовал. Правильно, брат. Так им и надо.
Брусницын молчал. Звонок был ему крайне неприятен. Неужели этот тип ставит себя вровень с ним? Странность человеческой натуры: казалось, своим поступком Брусницын приблизил себя к Хомякову, и в то же время сейчас он чувствовал неловкость, даже брезгливость. Ну и союзнички же у него! Ему хотелось отчитать Хомякова, поставить на место.
— Ну, что ты молчишь? — прохрипел Хомяков. — Невежливо…
— Что это вы со мной на «ты»? И потом, вы меня не так поняли, — начал было Брусницын.
— Оставь ты эти фигли-мигли… Не хитри. У Варга-сова я решил — пришибленный ты какой-то. А на собрании — ой-ой-ой…
Брусницын бросил трубку на рычаг. Прикрыл глаза. Это был удар ниже пояса. Даже Зоя со своей истерикой так его не встряхнула, как этот тип.
Вновь раздался звонок.
— Да? — вяло проговорил Брусницын.
— Что там с твоим телефоном?! — проговорил Хомяков. — Барахлит? Выброси к чертям собачьим.
Брусницын молчал.
— Так вот, Анатолий, я вижу, ты в затруднении некотором… Долги, понимаешь, делаешь. Переживаешь, спешишь вернуть… Но ты мне приглянулся, человек решительный… Я, Анатолий Семенович, не бедный. И в архив ваш поступил из любви к истории нашей… Так что, сделай одолжение, брат, возьми у меня в долг. Скажем, на год. Рублей пятьсот, можно и более… Отдашь, когда будут. Я от чистого сердца… Да ты не сопи в трубку, не сопи. Бери! Раз такое стеснение…
— Спасибо, — пробормотал растерянный Брусницын.
— Спасибо — да? Или спасибо — нет? — наседал Хомяков.
— Извините. Я себя неважно чувствую, — Брусницын прижал ладонью рычаг.
Трубка лежала на аппарате подобно черной пиявке. Брусницын покупал пиявок в аптеке, когда хворала мать. Его всегда поражало, как, насытившись, пиявки бездыханно падали. А его сосед, шустрый паренек, говорил, глядя на пиявку: «Жадность фраера сгубила…»
Брусницын сидел тихо, с аппаратом на коленях.
Телефон больше не звонил.
4
Стыд жег Чемоданову подобно свежему горчичнику. Она была убеждена — если стянуть кофту и взглянуть в зеркало, на груди проявится горячий след.
Стыд отражался и на лице, плавал в черных глазах, даже чем-то изменил голос.
Соседка, Майя Борисовна, заметила состояние Чемодановой, едва та появилась в квартире.
— Ниночка, что случилось? — произнесла она. — К Сидорову вызвали врача, пусть заскочит и к вам, я попрошу. У вас температура, я вижу.
— Ах, отстаньте, — оборвала Чемоданова, направляясь к себе. — Извините, Майя Борисовна. Если будут звонить, меня нет дома, прошу вас.
— Уже звонили, — не удержалась Майя Борисовна. — Мужской голос.
— Вот, вот… Прошу вас. И на женский голос тоже. Ни для кого! — и ушла к себе, как провалилась.
Не снимая куртки, Чемоданова втянула себя в теплую глубину кресла. Из смятения мыслей, мучивших ее с тех пор, как началось собрание, она ясно выделила одно — она не сможет завтра пойти в архив. Без всяких бюллетеней, без всяких формальных причин — не пойдет. Что будет потом, безразлично. Она не может видеть этих людей. У нее есть три дня, что скопились к отпуску, за донорство…
Перед ее мысленным взором возник бурлящий зал. В уши ломились выкрики, а в ноздри проникал тугой кислый запах толпы, словно она и не покидала помещения, а по-прежнему стоит, прильнув спиной к холодному радиатору. Ей представлялось, что кто-то другой в эту минуту вспоминает собрание, приобщая к толпе ее, Нину Чемоданову. И становилось еще более стыдно. Но ведь она ничем себя не проявляла, просто находилась в зале. Как и многие другие, она молчала, укоряя себя в трусости. А когда на сцену выполз этот субъект, новый подсобный рабочий, и принялся обличать Гальперина, она не выдержала и ушла. Поднялась к себе, хотела закончить работу, но все валилось из рук…
На автобусной остановке она увидела Тимофееву. Как нередко бывает при встрече с людьми небольшого роста, все произошло внезапно. Словно среди травы и палых листьев вдруг попадается случайный гриб. Ну, точно! На остановке собралось довольно много людей, а автобуса все не было и не было. Чемоданова вклинилась в толпу, хотелось быть ближе к месту, где, возможно, окажутся автобусные двери. Обошла сухопарого военного с портфелем и нос к носу оказалась с Тимофеевой. Чемоданова растерялась. Тимофеева взглянула из-под мягкого козырька вязаной шапочки.
— Тоже ушли? — проворчала Тимофеева.
— Последовала вашему примеру, — произнесла Чемоданова первое, что пришло в голову.
— Буду я там оставаться. Хотела помочь дураку, а он меня взашей прогнал. Пусть теперь отбивается от этой стаи, — Тимофеева оглянулась: — А что, давно не было автобуса?
— Я только подошла.
— Ну?… Ну-ну! Пройти до троллейбуса, что ли? — как бы приглашала она Чемоданову.
Та кивнула. Почему, и сама не знала… Они стали выбираться из толпы. Сумка Тимофеевой зацепилась за портфель военного.
