– А коньяк? – вопросил Евсей Наумович.
– Вы заказывали? – удивился тот.
– Заказывали. Два по сто, – подтвердил Евсей Наумович. – Не слышал?
– О кофе слышал, а о коньяке – нет. Исправлюсь, – пообещал официант.
Смахнул салфеткой со стола какую-то крошку и сообщил, что в пять в зале состоится выступление фокусника.
– Африканец? – поинтересовался Евсей Наумович.
– Почему африканец? – вдруг обиделся официант. – Нормальный мужик. Приходил, зал осматривал. Котлету по-киевски съел.
– Расплатился? – прервал Эрик Михайлович.
– А то!
– Ладно, ступай за коньяком, исправляйся, как обещал, – повел рукой Евсей Наумович. – Или нет. Посиди, послушай, раз ты здесь работаешь.
Мальчик-официант ухватил худыми пальчиками высокую спинку массивного стула и аккуратно присел на самый край просторного сиденья, сложив руки на острых коленках.
Евсей Наумович попробовал кофе, оценивающе провел языком по губам и, довольно хмыкнув, принялся рассказывать историю про «Собаку» и фокусника-африканца. Как тогдашний владелец подвальчика Борис Пронин задумал провести увеселительный вечер с «фокусником – африканским негусом», платный, в пользу бедствующих поэтов. Как раз тогда в Петербург приехал знаменитый итальянский футурист Маринетти, который тоже изъявил желание поглядеть на африканского негуса. В те времена увидеть живого негра в Питере было все равно, что восьмое чудо света.
– И не то что в Питере – во всей Европе, – вставил Эрик Михайлович.
Евсей Наумович согласно кивнул и продолжил.
Пройдоха Пронин привел с Васильевского острова пьяницу, бывшего артиста-фокусника, раздел его до половины, вымазал коричневой краской под «африканского негуса» и выпихнул на эстраду с бутылкой керосина. Фокусник пускал изо рта пламя, пока его не прогнал пожарник. Обидевшись, тот соскочил с эстрады в толпу и перепачкал краской с десяток нарядных дам. Поднялся скандал. Кавалеры дам порывались набить «негусу» морду. «Негус» их покрыл трехэтажным русским матом. Футурист Маринетти счел себя оскорбленным и уехал.
– Эту историю я вычитал в «Полутораглазом стрельце», – заключил Евсей Наумович. – У Бенедикта Лифшица.
– Бенедикт из Ватикана и Беня Лифшиц из Киева в одном флаконе, – проговорил Эрик Михайлович и подмигнул официанту. – Неси коньяк, служивый. Как условились.
– Я знаю того писателя, – сказал официант, поднимаясь с места. – Его фотка висит в том зале. Написано – Бенедикт Лифшиц. А у меня был дружок в училище – Фимка Лифшиц, наверно родичи, – выразил предположение официант и отправился выполнять заказ.
Прихлебывая остывший кофе, Евсей Наумович и Эрик Михайлович вышли в соседнее помещение, где и размещалась «зрительная зала» знаменитого подвальчика, пустующего в ожидании вечерней суеты. Слабый свет зарешеченных окон падал на столики и лавки по периметру небольшого зала с эстрадой.
Подвальная тишина, казалось, наполняется голосами людей, чьи одухотворенные лица смотрели со старинных фотографий, развешанных на стенах. Ходасевич, Городецкий, Ахматова, Ремизов, Блок.
Евсей Наумович медленно двинулся вдоль стены. В густой подвальной тишине его голос зазвучал особенно проникновенно:
Евсей Наумович запнулся, просящим взглядом окинул Эрика Михайловича…
– «Я вижу бледную звезду», – подсказал тот.
– Да, да.
Я вижу бледную звезду На тихом теплом небосклоне И лучших слов я не найду, Когда я от тебя иду.
– «Коль славен наш Господь в Сионе», – завершил Эрик Михайлович. – Король эстетов – Михаил Кузьмин. Вот он – король эстетов!
С фотографии, поверх пенсне, большими круглыми глазами смотрел полноватый господин в ветхом на вид жилете, едва стянутом на плотном животике. Обширную лысину с боков прикрывал начес темных редких волос.
Иллюзорный нежно-голубой свет, обволакивая прекрасные лица на фотографиях, повязывал их – таких разных по жизни – единой судьбой. Той судьбой, в которую история заковала всю страну – жестоко, грубо узурпировав их волю, интересы и, наконец, саму жизнь. Навязала целым народам волю кучки авантюристов, опиравшихся на людское отребье – провокаторов, стукачей и убийц.
Призраки тех, чьи образы, впечатанные в квадрат фотографий на стене знаменитого подвальчика, растревожили Евсея Наумовича.
– Живи мы с тобой в их времена. – начал он.
– Не только в их времена, – перебил Эрик Михайлович, – но и во многие последующие годы. Мы своей сутью такие же, как и они. И так же бессильны и робки против власти безумцев. Так же верим в разум, в справедливость, в логику вещей. А в реальной жизни все наоборот. По крайней мере в этот час и в этой стране. Вероломство, везде вероломство. В России все нелепо гипертрофированно. Например, ее пространство как результат гипертрофированной жадности правителей. И это ее гильотина.
Они направились к выходу из тихого зала, чем-то напомнившего сейчас колумбарий.
– Надеюсь, малец подал коньяк, – предположил Эрик Михайлович. – Поспешим, а то испарится.
Две рюмки на высоких балетных ножках, стояли подле плоского графинчика, словно вставшие на попа колокольчики.
Официант топтался у стола в ожидании дальнейших распоряжений.
– Говоришь, баранина свежая? – спросил Эрик Михайлович.
Официант с готовностью кивнул.
– Как ты, Евсей? Может, закажем баранинки? – Эрик Михайлович занял свое место.
– Нет, мне чего-нибудь полегче.
– Жареные пельмени? – улыбнулся Эрик Михайлович. – Твое коронное блюдо.
– Лучше какой-нибудь рыбки отварной. – Евсей Наумович пропустил колкость приятеля. – Хочу на диете посидеть.
– Есть осетрина, – радостно оповестил официант. – Свежайшая.
– С отварной картошкой? – колебался Евсей Наумович.
– Можно и так, – согласился официант.
– Ладно, – решил Евсей Наумович. – Ему баранью отбивную, а мне – рыбки с картошкой.
Официант резво поспешил на кухню. Его услужливая стремительность развеселила друзей.
– Заарканил нас половой. И говор у него какой-то не петербургский, – произнес Эрик Михайлович. – А что ты так, Евсей? Диету вспомнил. Не болеешь?
– Нет. Берегусь, – уклончиво ответил тот.
Не станет же он жаловаться на здоровье, на свой желудок, на нередкие боли в груди, на участившуюся беготню в туалет по ночам.
– Все же – как у тебя здоровье? – не отвязывался Эрик Михайлович.
– Согласно паспорту, дружище, – махнул рукой Евсей Наумович и, приподняв графинчик, принялся наполнять рюмки.
– Главное – за сахаром надо следить, диабет – коварная штука, – Эрик Михайлович придвинул к себе рюмку.
– Ладно, не будем об этом! Помянем тех, кто остался на стене в том зале.
– Согласен, – Эрик Михайлович поднял рюмку. – За Серебряный век нашей России. Нелепой и великой.
В отличие от Эрика Михайловича с его быстрыми глотками занятого человека, Евсей Наумович пил коньяк медленно, с паузами, словно раздумывая, прежде чем сделать очередной глоток.
– Вот что, Евсей, – Эрик Михайлович поставил рюмку. – Тебе нужен адвокат. Я слышал, что теперь
