Помнишь? — Светлана умолкла, виновато глядя на Платона Ивановича. «Что я говорю, господи! Ну что я за дура такая! Ведь подумает, что вымогаю... А я ведь ничего не хочу».
Светлана подняла худые плечи, скрестив на груди руки. В конце концов и она ему немало сделала. Вытащила из коммуналки. Убирает, стирает. Вон какой чистенький, благоухающий. Правда, он раньше был таким же. Но сейчас Светлана все относила на свой счет... Да и что она такого сказала? Подумаешь!
Платон Иванович доел суп. Аккуратно промокнул губы салфеткой, поднялся, шагнул к Светлане и обнял ее.
- Главный подарок, говоришь? Мы с тобой сейчас вместе. Разве это не подарок? И для тебя и для меня.
Столько было мудрости в простых словах, столько главного именно для нее, Светланы Бельской, мятой-перемятой в этой жизни... Значит, он все знал о ней. И не торопил, чувствовал, что никуда ей от него не уйти, что он один для нее настоящая опора. При чем тут разница в возрасте, когда жизнь ее оказалась такой короткой! Да была ли она вообще? Может, только начинается... Дело-то не в том, как долго ты живешь, а чем живешь. И нечего питать иллюзии. Они с Платошей, в сущности, ровесники, одногодки... Светлане вдруг стало невыносимо жаль себя. Слезы затуманили ее маленькие серые глаза. И вместе с тем злость против этого старика зажглась в ее сердце. Несправедливая злость, она это понимала. Но ничего не могла поделать. Злость эта боролась сейчас в ней с состраданием к себе, к Платону Ивановичу...
- Если ты умрешь, Платон... Жаль мне тебя будет. И себя... Ты хороший человек. Ты мой единственный...
Светлана говорила медленно, с паузами. Глухим голосом, таким непривычным для нее. Новым. И чужим.
Платон Иванович знал, что она говорит правду.
2
Толпа покупателей размывалась в сплошную ленту из множества заплат. Временами какая-нибудь заплата превращалась в чье-то лицо, задавала вопросы.... Татьяна отвечала. Механически, глядя поверх лица и дальше, сквозь метровые стены бывшего Конногвардейского братства. И лицо вновь растворялось в колыхающейся массе себе подобных, неотвратимой, как прибой...
А в ушах все стоял крик матери:
- Доигралась, да? Дрянь, дрянь!
Тошнота поднималась откуда-то от копчика, судорогой сжимала живот и подбиралась к горлу удушьем, чтобы в следующее мгновение извергнуться в ванну, выжимая из глаз слезы, в которых плавало лицо матери.
- Я замуж выйду... Он сказал... Мы договорились.— Татьяна ловила ртом куски кислого воздуха. — Мы договорились... Он обещал...
Цветная лента все теснее сжимала кольцо. Точно тысячеголовый дракон ворочался тугим телом...
Из подсобки вышла Неля Павлова. Синий чистенький халатик сидел на ней как на манекене. Улыбаясь, она приблизилась к прилавку... Перед работой Неля ревела в углу подсобки — мать увезли в больницу с подозрением на аппендицит. Татьяне было жаль Нелю, и, чтобы отвлечь подругу, она рассказала, как мать застукала ее в ванной, когда прихватил невыносимый приступ тошноты, и учуяла неладное. Неля оживилась. Она принадлежала к той породе людей, которые, узнав о чужих неприятностях, забывают свои. Редкая порода...
- А ты ему скажи, — торопливо советовала Неля. — Скажи: «Миленький, хороший ты мой, пойдем запишемся. Ведь ребеночек у нас будет».
- Нелька, Нелька... Разве он послушает, если не хочет? — вздыхала Татьяна.
- А ты предупреди, что отцу расскажешь... Или, хочешь, я своего отчима науськаю. Он здоровенный, как бык. Он так твоего отдубасит...
Глядя на Нелину улыбку, вдыхая аромат недорогих духов, Татьяна чувствовала щемящую нежность, и печальные мысли растворялись под кротким и добрым Нелиным взглядом.
- Посиди в библиотеке, — предложила Неля. — Все равно торговли никакой. А на тебе лица нет... Я скажу Самуилычу, что тебя вызвали в местком. Придумаю что-нибудь. Иди.
Татьяна вышла из секции.
Добравшись до «черной» двери, что выходила в служебный двор, она миновала тамбур и оказалась во внутреннем дворе Универмага. Обошла длинный трейлер. И еще один... Морозный воздух пробил халат, плотно сжал холодом ее худое тело. Пригибаясь и втягивая голову в плечи, Татьяна миновала стойбище бурых контейнеров, покрытый брезентом загон для велосипедов, котельную... Она толкнула дверь и стремительно ворвалась в жарко натопленную мастерскую.
Леон обернулся. Черные глаза метнулись к распахнутой двери. Челка падала на лоб, и сплюснутый нос казался еще шире.
- Ты чего?! — испуганно закричал он.
В заваленной железками мастерской его голос прозвучал громко, словно через усилитель. Татьяна протиснулась к табурету. Сбросила на пол какие-то втулки, села, протянула руки и коснулась Леона.
- Мама все узнала... Ты слышишь? Надо что-то решать.
- Что решать? — Леон дернулся в сторону.
- Родной мой, хороший, — вспомнила Татьяна по- другу. — Нам надо записаться. Пока не знает отец... Он... Он тебя вздует, посмотришь.
- Вот так да! — изумился Леон. В тоне его скользнули привычные беззаботные ноты, которые так нравились Татьяне. — Меня вздует?! Ну-ну!
- Ты же любишь меня. Признавался. Что случилось, Леон? Давай запишемся.
- Подождем.
- Чего ждать? Ты посмотри на меня. Халат еле сходится.
Леон искоса мазнул быстрым взглядом нескладную фигуру с вялыми руками на острых коленях. И промолчал. Татьяна откинула голову, чувствуя затылком холод железного шкафчика. Опустошенная, легкая, словно новогодний шарик. Равнодушие и усталость владели ею. Она все поняла. Все его слова — обман. Все ясно. Почему-то вспомнила Нелю с ее печальными глазами и веселой улыбкой...
Татьяна отвела взгляд от просветленного прямоугольника окна в сторону какого-то хлама и увидела четыре плоские широкие коробки. Кто-кто, а Татьяна знала, но в этих коробках. Финские сапоги за сто шестьдесят рублей, на меховой подкладке, с изящной латунной окантовкой. Такие продавались из-под полы за двести рублей... И больше...
- Кто же тебе устроил ходунки? Целых четыре пары. Состояние... Рудина, что ли?
Леон молчал, замеряя что-то циркулем.
- В благодарность за махинации с этой обувной фабрикой, да?
Леон отбросил циркуль и резко повернулся к Татьяне.
- Что ты хочешь? Катись отсюда! Катись! Присылай своего отца, побеседуем. Боюсь я очень... Ну! Катись, кому говорят?!
Леон выругался, схватил холодную руку Татьяны и распахнул дверь.
Острые углы крыш казались вколоченными в бледносиреневое небо, и если их раздвинуть, то небо, потеряв опору, упадет в грязный служебный двор теплым снеговым обвалом. Татьяна остановилась перед длинным трейлером, переломившим служебный двор на две половины. Она пыталась сообразить, с какого конца короче обойти этого мастодонта. Но, обойдя, уткнулась в запыленный бок второго грузовика. «Понаставили тут», — вяло подумала Татьяна и вдруг увидела тонкую фигуру Нели Павловой.
Они молча пересекли двор, вышли к винтовой лестнице. Узорные чугунные перила студили ладони. Хотелось поскорее укрыться в теплом родном брюхе старого Универмага. Странное дело — какие бы неприятности, заботы, нервотрепка и суета ни обрушивались на них вне этих стен, попадая под крышу «Олимпа», они физически ощущали умиротворение и покой. И это несмотря на хлопотливую работу.
