Старик молчал, проделывая черт-те что со своими губами: то сжимал их в полоску, то распахнул плюхой, показывая корявые зубы.
– Не понять тебе, Антон.
– Почему?
– Не понять, и все. Глухой ты, не услышишь… Ну дал бы я ему под дых, сказал бы, что врет он все, что никакой он не главный инженер, сразу видно… А толку?
– Что – толку?
– Да толку-то что? Все стараемся правду врезать. А что стоит эта правда, если человека она с грязью мешает? Небось себе столько пакостей прощаем, а другого за малейшую провинность готовы распять.
Клямин вскинул на старика удивленные глаза. Не ослышался ли? Завзятый правдолюб – и вдруг такие рассуждения.
– Слушай, дед… Если ты такой гибкий, все понимаешь… Не возьмешь ли себе часть моего барахла? Временно, на сохранение.
Лицо старика напряглось. Что за чепуху он слышит? Или не так понял?
– Ты серьезно?
– Вполне серьезно. Могут меня упечь, дед. Есть повод. Только ты пойми меня верно. Я работал – стало быть, зарабатывал. Несправедливо, если добытое моим трудом заграбастает государство. Хотя бы в счет провинности моей.
– Спекулировал, что ли? – пробормотал Николаев.
И это слово, какое-то свиристящее, точно с металлическим привкусом, сейчас звучало в устах старика особенно едко. Да, оно выражало сущность того, чем занимался Клямин. Хотя он не брал это в голову. Он работал на Серафима, но и своих интересов не забывал. Это Серафим и его люди спекулировали и занимались контрабандой, а он был лишь разменной картой в игре, не больше. Поэтому всей вины своей не чувствовал.
– Сразу уж и «спекулировал»! – вдруг обиделся Клямин. – Может, я аварию сделал или человека сбил?
– За это имущество не описывают, – обронил Николаев.
Подвижные губы старика застыли в немом укоре. Мелкие глаза его беспомощно таращились из-под проплешистых бровей в надежде, что сказанное Кляминым – сплошная чепуха и фантазия. Николаев сидел тихо и тяжело. Так тяжело, что кресло под ним не скрипело. А кресло обычно поскрипывало даже от дыхания тех, кто его занимал.
– В прошлом году лифт не работал два месяца, меняли мотор, – заговорил наконец старик. – Интересно, что они придумают на сей раз. – Он бросил на Клямина беглый взгляд и вздохнул. – Пора дом сдавать под капремонт… И дачники за лето его так расшатают, что не соберешь… Я вот читал в газете, что Эйфелеву башню собираются ставить на ремонт. Или уже поставили – ты не в курсе?
При других обстоятельствах Клямин позабавился бы неуклюжей попыткой старика уйти от серьезного разговора в сторону. Но сейчас Клямину было тошно. Как он все же испугался за свою жизнь несколько минут назад! Как остро ощутил непрочность такого фундаментального для себя понятия, как жизнь! Он ощутил в себе свои сорок лет, словно видел их. Наподобие колец в срезе древесного ствола. Причем он не думал о предстоящих своих бедах и тяготах, словно они были уже в прошлом. Им сейчас владела мудрость, нередко приходящая к человеку в момент дуновения смерти, вне зависимости от того, сколько прожил он, этот человек, и что испытал. Наивными и смешными кажутся в такие мгновения все неприятности, коснувшиеся его в минувшие бездумные дни. Все мелкие утехи, сиюминутные радости, необязательные знакомства и слова, слова. Потоки слов, потерявшие всякий смысл, существующие сами по себе.
Старик подтянул ноги, уперся ладонями в острые колени и подал вперед плечи:
– Вот что, Антон… Ты уж меня извини, старого. Только я не для того натерпелся всякого в жизни, чтобы с совестью заигрывать. Я от государства ничего не таил – ни своего, ни чужого.
Он смотрел в сторону, напряженный, взъерошенный, словно бойцовский петух.
– Ладно, дед, – устало произнес Клямин. – Я просто так сказал. Считай, что не было этого разговора. – Он умолк и поднял глаза к форточке. Слух выделил из ровного бормотания улицы привычный рокот автомобиля. Неразгаданная природа интуиции, когда в обычном для окружающих явлении вдруг сердцем услышишь то, что предназначено лично для тебя.
Приглушенный далью рокот усиливался и вскоре завершился грубым рыком двигателя.
Скрипнули тормоза.
Старик не придал этому никакого значения. Но бледность, павшая на лицо Клямина, встревожила Николаева. Он поднялся, провел ковшиком ладони по сивой шевелюре.
– Ты уж извини, Антон. Не смогу, – повторил он невнятно. – Других поищи, а я не смогу. Мне легче свое отдать, чем чужое принять. – На его впалых щеках появились бурые наплывы.
– Сиди, дед, – усмехнулся Клямин. – Сейчас понятым будешь.
На лестнице шлепали шаги. Николаев обеспокоенно завертел головой, смутно о чем-то догадываясь. Он прикрыл глаза, словно в ожидании удара. Так и держал глаза прикрытыми, не вздрогнув, даже когда дверной звонок разорвал тишину.
– Иди, дед, отворяй, – вздохнул Клямин.
Старик не шевельнулся. Он лишь тяжело дышал, словно вернулся с улицы.
– Уснул, нет? Отворяй. Скажи дядям «здрасьте». – В тоне Клямина проснулась злая приблатненная нота.
Звонок повторился.
