Люси». Сашко тащился позади с узлом и аккордеоном. Графине жалко было царского дивана, который оставили Люське на память. Два матроса спустили трап и, чертыхаясь не по-русски: «Diable, diable…», втащили на корабль водонапорную колонку. Графиня Кустодиева приподняла подол платья и, поддерживаемая под локоток африканцем, взошла с елкой и поленом па корабль. Гамилькар вернулся, сделал знак Сашку остаться на берегу, забрал узел и аккордеон, вернулся па корабль и повел графиню в каюту. Графиня шла уверенно, как к себе домой или на привычную работу. Сашко не ожидал от шкипера такого подвоха, хотя от взрослых можно всего ожидать. Его оставляют? бросают?! Еще и отцовский аккордеон забрал!
— Дядьку! — заорал Сашко.
— Ma insomma cosa vuoi?[35] — спросила графиня по- итальянски.
— Вiзьмiть мене з собою! — Сашко не знал итальянский, но догадался по интонации.
— Куда тебя взять?
— До раю, — неуверенно назвал Сашко конечный пункт па-значения.
— Что он там говорит? — спросил Гамилькар, будто не понимая.
Графиня вопросительно взглянула на шкипера — или тот передумал делать из Сашка национального Александра Пушкина? Или что?
— Вы передумали?
— Пусть хорошо попросит, — сказал Гамилькар.
Он не передумал, он хотел испытать Сашка. Сашко никогда ничего у него не просил.
— Попроси хорошенько! — строго крикнула графиня. Сашко молчал. Он не знал, как просить.
Графиня строго погрозила Сашку пальцем и ушла в каюту.
Сашко терпеливо ждал, пока они закончат в каюте свою работу. Он не хотел верить, что его опять обманут и бросят. Все-таки эти добрые люди никогда не обзывали его «байстрюком», даже не влепили ни одного подзатыльника.
«Лиульта Люси» начала мерно раскачиваться на якоре от их работы. Березовое полено перекатывалось по каюте. Графине было немного странно, но сладко предаваться любви со шкипером на корабле имени его невесты. Быстро темнело. На небо взошла Луна, на палубу вышел красноглазый Черчилль, скребя острыми когтями. Под красным взглядом купидона Гамилькар проявлял фотопластинки, когда увлекался фотографией. Команда отправилась в трюм играть в «трик-трак» и пить виски, разбавляя его крепким цейлонским чаем. Виски пахло махновским самогоном, цейлонский чай — сеном, навозом и eboun-травой. От запаха самогона Сашку, как всегда, захотелось блевать, по он решил во что бы то ни стало пробраться на «Лиульту Люси». Пусть негры, пусть блевотина, пусть купидоны загрызут, но в Крыму он не останется. С гор уже постреливали. Черчилль облетел Луну, сел на трубу и справил естественную нужду в машинное отделение. Луна, усыпанная электрумом, стояла над полуостровом в полоборота и смотрела, как по Крыму, давя телеги и трупы лошадей и людей, расползаются трофейные гробницы красных танков, захваченных у англичан. Луна видела, как белые дивизии смешались, побросали обозы и со всех сторон полуострова толпами бегут по степям к Севастополю на корабли, а свежие красные авангарды, переправившись через Сиваш по трупам своих погибших товарищей и обгоняя толпы белых, пробиваясь сквозь них, рвутся первыми войти в сказочно богатый город, где лето круглый год, где их ждут слава, женщины, награды и скоротечные военные грабежи. Но грабить Севастополь они придут только завтра.
Вскоре на палубе появилась раскрасневшаяся графиня. Она хотела проветриться и отдышаться после доброй шкиперской палки. Черчилль слетел с трубы, облетел графиню, обнюхал и сел ей прямо па голову, вцепившись в волосы. Это было верхом признания со стороны старого купидона.
— Хороший, хороший, — сказала графиня, осторожно поправляя прическу.
— Tiтонько, вiзьмiть мене в Ефiопiю! — опять крикнул Сашко.
— Ты еще здесь? Какая-такая Эфиопия? Мы завтра уплываем во Францию.
— То вiзмiть мене у Францiю!
— Плачет? — спросил Гамилькар из каюты.
— Нет, — ответила графиня.
— Пусть заплачет, — потребовал шкипер.
— Он не заплачет, — сказала графиня. — Он уходит.
— Молодец! — восхитился шкипер. — Верните его.
— Эй! — закричала графиня. — Дуй до горы! Но только быстро, чтоб он не передумал!
Графиня с купидоном па голове ушла в каюту, а хлопчик рванул вверх по трапу.
Утреннюю погрузку тылов Добровольческой армии на корабли Тройственного союза Гамилькар с графиней Кустодиевой не хотели смотреть. Они зевали и валялись на шкиперской койке. Им не хотелось смотреть на этот несчастливый исход, смотреть было не на что. Но Сашко сидел на палубе, тихонько подбирал на аккордеоне музычку к где-то услышанному стишку:
Он смотрел, как белое войско бесстройно и равнодушно поднималось на корабли. Женщин в морду никто не бил, как о том впоследствии вспоминали советские мемуаристы, хотя беженцы, конечно, напирали, но их вежливо отсылали в сторону. Кто-то из штатских тихо плакал, кто-то молча застрелился, — всё бывает, но все было относительно тихо, спокойно, благопристойно; кому посчастливилось удрать день, два, месяц назад, того здесь уже не было. Настоящая паника началась только к вечеру, когда у причалов еще оставались случайные корабли, а у остающихся людей уже не осталось никаких надежд; но этого Сашко уже не видел.
В небе над Севастополем, с недоумением разглядывая эту человеческую миграцию, делала прощальные круги перед перелетом в зимнюю Африку последняя запоздавшая пара то ли офирских, то ли украинских аистов. Они плохо подготовились к перелету и были похожи на тощих одичавших ангелов.
«Интересно, где их родина — в Африке или здесь?» — задумался хлопчик, совсем как Гамилькар когда-то.
«Где выводят птенцов, там и родина», — правильно решил Сашко.
ГЛАВА 19. Граффити на стене белого дома (в Москве)
Хотел бы я знать, кто и сколько заплатил этому, из Назарета.
