— Назовите же мне какие-нибудь зубцы, которые отсюда видны.
— Самый высокий, который вы видите надо льдом, — это Каргратшпитце, — отвечал я, — правее Гломшпитце, затем Этерн и Крумхорн. Левее только два — Ашкогель и Зента.
— Вижу их, — сказала она, — вижу.
— Дальше к склонам гор спускаются зубцы поменьше, они никак не названы, и их отсюда не видно.
Постояв еще некоторое время, посмотрев на горы и поговорив, мы повернулись и пошли к замку.
— Странно все-таки, — сказала Наталия, — что в этих горах нет белого мрамора, хотя в них так много сортов цветного.
— Вы несправедливы к нашим горам, — отвечал я, — в них есть залежи белого мрамора, откуда его и вырубают для всякой надобности, и в их разветвлениях таится, возможно, благороднейший и чистейший белый мрамор.
— Хотелось бы мне заказать вещи из подобного мрамора, — сказала она.
— Вы можете так поступить, — ответил я, — нет материала более для этого подходящего.
— Но мне по силам было бы заказать лишь небольшие вещицы, украшения и тому подобное, — сказала она, — если бы мне удалось раздобыть подходящие обломки и если бы мои друзья помогли мне советом.
— Вы можете их раздобыть, — отвечал я, — и я мог бы помочь вам в этом, если хотите.
— Мне это будет очень приятно, — сказала она, — в доме нашего друга есть изделия из цветного мрамора, да и вы заказали славные вещи из этого мрамора для ваших родителей.
— Да, я всегда стараюсь заполучить хорошие обломки, чтобы при случае использовать их для поделок, — ответил я.
— Мое пристрастие к белому мрамору, — сказала она, — идет от богатых, прекрасных, великолепных изделий из него, которые я видела в Италии. Особенно незабываемы для меня Флоренция и Рим. Эти произведения вызывают у нас восторг, и все-таки, помнила я всегда, они задуманы и сотворены человеком. Во время ваших походов вам тоже, наверное, встречались предметы, глубоко трогающие душу.
— Творения искусства привлекают к себе взгляд, и по праву, — отвечал я, — они вселяют в нас восторг и любовь. Естественные вещи сотворены другою рукой, и если смотреть на них правильно, они тоже вызывают величайшее изумление.
— Так я всегда и чувствовала, — сказала она.
— На своем жизненном пути я много лет созерцал творения природы, — отвечал я, — и в меру своих возможностей знакомился с творениями искусства. Душу мою восхищали и те и другие.
За этими разговорами мы постепенно приближались к замку, и вот подошли к дверце.
Остановившись возле нее, Наталия сказала:
— Я вчера долго говорила с матерью. С ее стороны нет возражений против нашего союза.
Ее тонкие черты покрыл легкий румянец, когда она произнесла эти слова. Она хотела тотчас проскользнуть в дверцу, но я задержал ее и сказал:
— Фрейлейн, я поступил бы неверно, если бы что-нибудь от вас утаил. Я вас уже один раз видел сегодня, до того как мы встретились. Когда я утром проходил по коридору мимо ваших комнат, двери в переднюю и в одну из комнат были открыты, и я увидел, как вы там стояли у покрытого старинной скатертью столика, опершись ладонью на книгу.
— Я думала о своей новой доле, — сказала она.
— Я знал это, — отвечал я, — и пусть силы небесные сделают ее счастливой, как того хотят ваши доброжелатели.
Я протянул ей обе ладони, она приняла их, и мы пожали друг другу руки.
Затем она прошла в дверцу и поднялась по лестнице.
Я немного подождал.
Когда она прошла наверх и затворила за собой дверь, я тоже поднялся по лестнице.
Все в это утро сияло в Наталии, казалось мне, сильнее, чем когда-либо прежде, и я вернулся в свою комнату в душевном подъеме.
Там я переоделся, насколько то требовалось, чтобы устранить следы утренней прогулки и принять пристойный вид, и, поскольку уже приближался час завтрака, прошел в столовую.
Я оказался там один. Стол был уже накрыт, и все было готово для трапезы. Через некоторое время в столовую вошли вместе Матильда и Наталия. Наталия переоделась, на ней было теперь более нарядное платье, чем во время нашей прогулки, потому что она, как и Матильда, всегда в честь гостей принаряжалась к столу. По обыкновению спокойно и весело, но, пожалуй, еще приветливее, чем обычно, Матильда поздоровалась со мной и указала мне место. Мы сели. Мы завтракали, как к тому привыкли за много дней. На столе находились те же предметы, и все происходило так же, как всегда. Хотя в комнату входила только одна служанка, а в промежутках мы были одни и Матильда, по своему обыкновению, сама совершала за столом необходимые при таком завтраке действия, речь об особых наших обстоятельствах все же не заходила. Содержание разговора составляли обычные темы, какие всегда можно найти в обычные дни. Говорили об искусстве, о прекрасной погоде этого времени года, о пребывании в Асперхофе в пору цветения роз. Затем мы встали и разошлись.
И весь день об отношениях, в которые я вступил с Наталией, так и не заговаривали. До полудня мы были еще вместе в саду. Матильда показала мне кое-какие изменения, ею произведенные. Некоторые живые изгороди, слишком вытянутые в линейку, еще оставшиеся в дальней части сада, были устранены и заменены более легкими и приятными насаждениями. Были разбиты грядки для цветов, и многие растения, которых недавно еще не знали, очень любимые моим гостеприимцем и порой необычайно красивые, были собраны в одну группу. Матильда сообщала их названия, Наталия внимательно слушала. Во второй половине дня совершили прогулку. Сначала посетили рабочих, снимавших краску с каменной облицовки дома, и некоторое время понаблюдали за их усилиями. Матильда задавала всяческие вопросы и вдавалась в связанные с этим делом подробности. Затем мы описали большую дугу, обойдя горки, господствующие над частью долины, где находился замок. Мы прошли опушкой леска, с которой видны были замок, сад и службы, и наконец северным рукавом той дороги, по южной части которой я утром гулял с Наталией, вернулись в замок.
К вечеру прикатила коляска с путешественниками. Мой гостеприимец вышел первым, за ним, почти разом, остальные, более молодые люди. Меня все приветствовали и побранили за то, что я приехал так поздно. Затем мы немного поговорили в общей гостиной, прежде чем разошлись по отведенным каждому комнатам.
Мой гостеприимец спросил меня, где я обосновался в этом году и какие части гор исходил. Я ответил, что уже говорил ему в общих чертах о своем намерении пройти к леднику и что станом своим избрал Карграт, деревушку с тем же названием, какое носит и этот горный массив. Оттуда я и ходил в походы. Я назвал ему отдельные направления, потому что он очень хорошо знал расположение ледяных полей. Ойстах говорил о прекрасных картинах природы тех мест, что они посетили. Роланд сказал, чтобы я как-нибудь посмотрел Кламскую церковь, где они побывали. Ойстах покажет мне свою зарисовку, чтобы дать мне хотя бы какое-то представление о ней. Густав просто приветствовал меня с приязнью и любовью, как то всегда делал. Когда мой гостеприимец невзначай спросил, надолго ли я останусь в обществе моих друзей, я ответил, что мне, может быть, очень скоро придется уехать из-за одного важного дела.
После этого общего разговора приехавшие отправились в свои комнаты, чтобы удалить следы путешествия, снять пыльную одежду, вообще освежиться, разложить привезенные вещи. Увиделись мы только за ужином. Он прошел так же весело и приятно, как всегда. На следующее утро мой гостеприимец вышел после завтрака с Матильдой прогуляться в саду, затем пришел ко мне в комнату и сказал:
— Вы правы, и это очень хорошо с вашей стороны, что вы хотите сообщить своим родителям и родным то, что так приятно вашим здешним друзьям.
Я ничего не ответил, покраснел и очень почтительно поклонился. Утром же я объявил, что мне нужно как можно скорее уехать. Мне дали лошадей до ближайшей почты, и, уложив свой небольшой багаж, я решил еще до полудня отправиться в путь. С этим согласились. Я попрощался. Ясные, веселые глаза моего гостеприимца провожали меня, когда я уходил от него. Матильда была мягко-благосклонна, Наталия
