— Пожалуй, так я и думал, — ответил он.
Когда мы подошли к моей комнате, он попрощался, сказав, что отнял большую часть моего времени и, чтобы не стеснять меня, не будет отнимать его более.
Я поблагодарил его за любезность и радушие, с какими он посвятил мне часть дня, показывая свои владения, и мы расстались. Вынув ключ из кармана, я открыл свою комнату, чтобы войти в нее, а он, я слышал, пошел по лестнице вниз.
До вечера я оставался в своем покое, отчасти потому, что устал и нуждался в передышке, отчасти же потому, что не хотел больше обременять своего гостеприимца.
Вечером я снова побродил по полям за садом и вернулся только к ужину. На этот раз я научился самостоятельно отворять и затворять решетку.
Гостей не было, к ужину, как и к обеду, явились только мой гостеприимец, Густав и я. Разговор шел о разных пустяках, мы вскоре разошлись, я отправился в свою комнату, немного почитал, кое-что записал, наконец разделся, погасил свет и улегся.
Следующее утро было опять чудесное, ясное. Я открыл окно, впустил душистый воздух, оделся, освежился обильным умыванием и, прежде чем солнце выпило первые капли росы, уже стоял в столовой с мешком за спиной, со шляпой и терновой палкой в руке. Старик и Густав уже ждали меня.
Когда покончили с завтраком, во время которого я, несмотря на приглашение, не сбросил мешка, я еще раз поблагодарил за радушие и открытость, с какими был принят здесь, попрощался и отправился в путь.
Старик и Густав проводили меня до решетчатых ворот сада. Старик открыл их, чтобы выпустить меня, как отворил их третьего дня, чтобы меня впустить. Оба вышли со мной за открытые ворота. Когда мы стояли перед домом на песчаной площадке, которую овевало благоуханием роз, мой гостеприимец сказал:
— Прощайте, и счастливого вам пути. Мы вернемся через сад в свою обитель и к своим занятиям. Если вы когда-либо снова окажетесь поблизости и пожелаете посетить нас, примем вас с радостью. А уж если вы зайдете к нам не мимоходом, а из желания нас навестить, это обрадует нас особенно. Когда я говорю «обрадует», то это не пустые слова, я пустых слов не употребляю, а так оно и есть. Если у вас будет такая охота, живите в этом доме сколько угодно, и живите себе так непринужденно, как вам хочется, и мы будем жить себе так непринужденно, как хочется нам. Хорошо было бы, если бы вы послали кого-нибудь уведомить нас заранее, а то ведь мы хоть и не часто, но бываем в отъезде.
— Верю, что вы радушно примете меня, если я появлюсь у вас снова, — отвечал я, — потому что это говорите вы, а рассыпаться в неискренних вежливостях не в вашем, кажется, нраве. Не понимаю, правда, почему вы меня приглашаете, но коль скоро вы это делаете, принимаю ваше приглашение с великой радостью и обещаю, что будущим летом, даже если мой обычный путь не приведет меня сюда, навещу эту местность и этот дом по доброй воле и пробуду здесь короткое время.
— Сделайте это, и вы увидите, что окажетесь желанным гостем, — сказал он, — даже если пробудете долее.
— Так, наверное, и поступлю, — ответил я. — Итак, прощайте.
— Прощайте.
Когда он отпустил мою руку, я протянул ее и мальчику Густаву, который пожал ее, ничего не сказав, а только приветливо взглянув на меня.
Затем мы расстались, они пошли назад через решетчатую калитку, а я, надев шляпу, стал спускаться по дороге, по которой поднимался сюда двое суток назад. Я не знал, у кого же я провел этот день и эти две ночи. Он не спросил моего имени и не назвал своего. На этот счет я остался в неведении.
Итак, я шел дальше. Зеленые колосья сейчас ярко лучились на утреннем солнце, а когда я поднимался сюда, их покрывала тень приближающейся грозы.
Я еще раз оглянулся, спускаясь между полями, и увидел белый дом, залитый солнцем. Таким я его уже не раз видел. Мне даже удалось различить мерцание роз, и показалось, что до меня еще доносится пенье множества птиц в саду.
Затем я опять отвернулся и продолжил свой путь вниз, пока не дошел до живой изгороди, ограждавшей поля, возле которой я свернул с дороги позавчера. Я не удержался и оглянулся еще раз. Дом сделался еще белее, таким, каким я уже не раз видел его во время своих странствий.
Я пошел по тракту в прежнем направлении.
Первого же встретившегося мне человека я спросил, кому принадлежит белый дом на холме и как зовут его владельца.
— Принадлежит он асперскому хуторянину, — отвечал тот. — Вы же сами были вчера на асперском хуторе и расхаживали с асперским хуторянином.
— Но разве владелец этого дома может быть хуторянином? — спросил я. Ведь мне было известно, что в этих местах каждого зажиточного крестьянина называют хуторянином.
— Сначала он не был асперским хуторянином, — отвечал тот, — но он купил хутор у прежнего асперского хуторянина и построил дом, который стоит в саду и принадлежит к асперскому хутору. И теперь он асперский хуторянин, потому что прежний давно умер.
— Неужели у него нет другого имени? — спросил я.
— Нет, мы называем его асперский хуторянин, — ответил тот.
Я увидел, что этот человек ничего больше не знает о моем гостеприимце, который не очень-то и занимает его, и потому отказался от дальнейших расспросов.
Мне встретилось еще несколько человек, от них я получил тот же ответ. Все относили дом в саду к асперскому хутору, а не хутор к дому. Поэтому я решил прекратить расспросы, пока не нападу на человека, от которого можно ждать более толкового ответа.
Поскольку названия «асперский художник» и «асперский хутор» мне не понравились, я пока что мысленно назвал дом, где так усердно пестовали розы, домом роз.
Но никто, кого я мог бы еще расспросить, мне больше не встретился.
Продолжая свой путь, я перебирал в мыслях впечатления последнего дня. Меня радовало, что в этом доме я застал такую чистоту, такой порядок, какие видел дотоле лишь в доме моих родителей. Я вспоминал все, что показал и сказал мне старик, и теперь мне казалось, что тогда я мог бы гораздо лучше вести себя, лучше отвечать на некоторые речи и вообще говорить гораздо лучше.
Эти мои размышления были прерваны. Пройдя по дороге около часа, я вышел к углу букового леса, о котором мы позавчера вечером говорили. Лес этот относится к владениям моего гостеприимца, и там я когда-то зарисовывал раздвоенный бук. Дорога у леса становится немного круче и поворачивает за его угол. Когда я дошел до этого поворота, мне встретилась коляска, медленно спускавшаяся на тормозах. Ехала она медленнее обычного, наверное, потому, что ее седоки взяли за правило осторожность. В открытой, с откинутым ввиду прекрасной погоды верхом коляске сидели две женщины, пожилая и молодая. На обеих были вуали, спускавшиеся со шляп на плечи. У старшей вуаль покрывала лицо, которое, однако, поскольку вуаль была белая, немного проглядывало. Младшая откинула вуаль с обеих сторон, открыв лицо воздуху. Взглянув на дам, я снял шляпу в знак почтительного приветствия. Они любезно поблагодарили, и коляска проехала мимо. Коляска все ниже спускалась с горы, а я думал, что нет, пожалуй, лучшей натуры для рисования, чем человеческое лицо.
Я смотрел вслед коляске, пока она не скрылась за поворотом. Потом пошел по опушке вперед и вверх.
Через три часа я взобрался на холм, с которого можно было оглядеть местность, откуда я пришел. С помощью вынутой из мешка подзорной трубы я ясно увидел белую точку дома, где провел последние две ночи, а за домом виднелись воздушные горы. Как мала была эта точка в огромном мире!
Вскоре я пришел в селение, где, поскольку до сих пор нигде не останавливался, собирался пообедать, хотя солнце еще не совсем достигло зенита.
В этом селении я снова спросил о владельце белого дома, описав, как мог, и дом, и его местоположение. Мне назвали человека, занимавшего когда-то высокие государственные посты. Но назвали мне два имени — барона фон Ризаха и некоего господина Моргана. Как и прежде, я был в неведении.
На другой день утром я вышел к горной гряде, которая была целью моего похода и куда я решил перебраться через равнину с другой горной гряды. В полдень я дошел до того постоялого двора, где
