любимый сынок!
Говоря так, она пошла ему навстречу, сдвинула чуть на затылок шляпу на его голове, провела рукой по его лбу и кудрям, другой рукой взяла его правую руку и поцеловала его в лоб и в щеку.
Шпиц прямо от калитки стрелой помчался к дому и теперь с громким лаем носился вокруг матери.
Окна и двери, как обычно в погожие дни, были отворены, поэтому Ганна услышала лай, выбежала из дому и вдруг остановилась, не имея сил вымолвить ни слова.
— Так поздоровайтесь же, дети, поздоровайтесь после первой в вашей жизни разлуки, — сказала мать.
Виктор подошел и застенчиво молвил:
— Здравствуй, милая Ганна.
— Здравствуй, милый Виктор, — ответила она, взяв протянутую им руку.
— А теперь, дети, идемте в дом, — сказала мать. — Там Виктор снимет ранец и скажет, не нужно ли ему чего, не устал ли он с дороги, а мы посмотрим, чем бы его накормить.
С этими словами она пошла к дому вместе с обоими, как она говорила, своими детьми. В комнате у стола, с которым Виктор не надеялся так скоро свидеться, он снял ранец, поставил палку в угол и сел на стул. Мать села рядом с ним в глубокое кресло.
Шпиц вошел в дом вместе со всеми, ведь теперь он вырос в собственных глазах, а кроме того, чувствовал себя тоже вернувшимся под родной кров членом семьи. Но когда начались разговоры и рассказы, он убежал во двор и, отлично понимая, что ему уже не грозит опасность быть разлученным с его другом Виктором, улегся в конуру под старой яблоней, чтобы спокойно выспаться после усталости, накопленной за весь пройденный путь.
Сев за стол, мать попросила, чтобы Виктор сказал, не голоден ли он, не надо ли ему чего, не хочет ли он отдохнуть. Виктор ответил, что ему ничего не надо, что ой не устал, что он поздно завтракал и может подождать до обычного обеденного часа, тогда мать вышла, чтобы распорядиться о более вкусном и обильном обеде; вернувшись, она подсела к нему и повела разговор о его делах.
— Виктор, — сказала она, — тебя уже несколько дней не было, когда пришло письмо от дяди; он требовал, чтобы мы не писали тебе все то время, пока ты у него. Я подумала, что для этого, должно быть, есть основание, что, возможно, у него есть какие-то полезные для тебя планы, и согласилась. Ты, верно, очень огорчился, не получая от нас ничего — ни привета, ни ласкового слова.
— Матушка, дядя прекрасный, превосходный человек, — перебил ее Виктор.
— Вчера опекун опять получил от него письмо и разные документы, — сказала мать, — Опекун приехал сюда и прочитал нам письмо. Дядя думал, что ты уже здесь, и хотел, чтобы ты познакомился с содержанием письма. Сейчас ты его узнаешь. Да, дядя прекрасный человек, кому это знать, как не мне. Поэтому-то я всегда и настаивала, чтобы тебя отпустили к нему, как он того хотел, и в конце концов опекун согласился. Но, Виктор, милый мой, у него в характере есть и суровость и черствость, потому-то ему и не удалось добиться чьей — нибудь любви. Мне не раз, когда я думала о нем, вспоминалось то место из Священного писания, где говорится о явлении господа людям, — он является не в раскатах грома, не в шуме бури, а в дыхании ветерка, веющего вдоль ручья в ягодных кустах. Когда мы были молоды, я даже не подозревала, как следует уважать твоего дядю. Когда ты станешь постарше, я тебе как-нибудь расскажу про нас.
— Матушка, он мне сам рассказал, — отозвался Виктор.
— Он тебе рассказал, сынок? — спросила она. — Значит, он к тебе более расположен, чем я думала.
— Он коротко рассказал мне, что произошло.
— Как-нибудь я расскажу тебе подробнее, тогда ты узнаешь, какие горестные, какие печальные дни мне пришлось пережить, прежде чем подошла моя теперешняя ласковая осень. Тогда ты также поймешь, почему я тебя так люблю, бедный мой, милый мой Виктор!
С этими словами она по-стариковски обняла его за шею, притянула к себе и, глубоко растроганная, прижалась щекой к его кудрявой голове.
Потом, справившись со своим волнением, она отклонилась назад и сказала:
— Виктор, в письме было сказано, о чем он с тобой говорил в последнее время и что он для тебя сделал.
Услышав эти слова, Ганна быстро вышла из комнаты.
— Он прислал опекуну бумаги, согласно которым имение переходит в твою собственность, — сказала мать. — Ты должен с радостью и благодарностью принять его подарок.
— Матушка, это трудно, это так необычно…
— Опекун говорит, ты должен в точности выполнить волю дядюшки. Теперь тебе уже незачем поступать на службу, куда он тебя определил; никто не мог предвидеть такого оборота дел, тебя ждет прекрасная жизнь.
— А Ганна захочет? — осведомился Виктор.
— При чем тут Ганна? — сказала мать, глаза которой сияли радостью.
От сильного смущения Виктор не мог вымолвить ни слова, казалось, он сейчас сгорит со стыда.
— Захочет, — сказала мать, — поверь мне, сынок, все будет хорошо, все будет как нельзя лучше, теперь надо подумать, как снарядить тебя в дальний путь. Ты стал сам себе хозяином, у тебя есть средства — значит, все должно теперь быть по-иному, и к путешествию тоже надо будет приготовить не то, что прежде. Ну, да это моя забота. А сейчас мне нужно похлопотать об обеде, а ты пока осмотрись в доме, нет ли каких перемен, или займись чем хочешь, время обеда и без того быстро подойдет.
С этими словами она встала и вышла на кухню.
Когда обед был готов и подан, они втроем сели за стол, за которым уже давно не сидели вместе.
После обеда Виктор пошел побродить по окрестностям и посетил те места, которые знал и любил с детства. А Ганна бегала по всему дому и делала все невпопад.
Вечером после ужина, когда Виктор собрался спать, мать со свечой в руке пошла с ним, она проводила его в прежнюю спальню; он увидел, что все-все там было по-старому, а тогда, уходя из дому, он так живо представил себе, как все в ней изменится. Даже упакованные им сундук и ящики стояли на том же месте.
— Видишь, мы все оставили, как было, — сказала мать, — это дядя написал, чтобы мы ничего не отсылали, так как он еще не уверен, как сложится твоя судьба. А теперь, Виктор, спокойной ночи.
— Спокойной ночи, матушка.
Когда она ушла, он опять, как бывало, стал смотреть в окно на темные кусты и на журчащую воду, в которой отражались звезды. И, лежа в постели, он все еще слышал журчанье воды, которое так часто слышал по вечерам в пору детства и юности.
Если нам будет позволено прибавить еще какие-нибудь черты к портрету юноши, нарисованному нами в предыдущих главах, мы скажем следующее.
Глубокой осенью, после того как было готово все, о чем позаботилась мать, снаряжая Виктора в дорогу, после того как было выяснено, что могло послужить для будущего блага юноши, — глубокой осенью того же года опять наступил час расставанья, но на этот раз прощание было не столь грустным, как тогда, потому что теперь расставались, как говорится, не на всю жизнь, а только на короткое время, после же этого короткого времени должна была наступить долгая, прекрасная, счастливая пора.
Ганна всей душой хотела рука об руку с Виктором вступить в эту счастливую пору, об этом свидетельствовали радостные горячие поцелуи, которыми она осыпала Виктора, когда прощалась с ним наедине и он крепко, с сердечной болью прижал ее к груди и, казалось, не мог от нее оторваться. Во время этого прощания, сулящего в будущем столько счастья, оба — и родная дочь, и приемный сын — тем не менее проливали такие обильные слезы, словно разлучались навеки, словно сердце у них разрывалось на части, словно навсегда отнималась у них надежда свидеться вновь.
Зато мать переживала тихую радость. На прощание она благословила сына, и все время ее не оставляла мысль о том, как наградил ее на старости лет господь бог за то малое добро, которое она, хоть и хотела, но не всегда могла сделать, да, наградил, наградил не по заслугам.
