— Совершенно справедливо: я спустился к ручью, пройдя через круглый и крутой луг, весьма схожий с колоколом, — ответил господин Тибуриус.
— Вон оно что! — заметил его спутник. — А у нас народ не любит там ходить, уж больно глухой и дикий этот угол, оттого вам и некого спросить было.
— Да, да! — воскликнул господин Тибуриус. — Скажите, с кем я имею честь говорить? И кто вы, в столь поздний час повстречавшийся мне в этом глухом ущелье?
— Я дровосек, — ответил спутник господина Тибуриуса. — Сюда тоже случаем попал. Надо старшему кое-что передать, а он в буковой лесосеке. Я и инструмент потому захватил, наточить надо — дом мой оттуда в получасе ходьбы, если влево взять. А лес мы валим часов шесть ходьбы от того места, где я вас нагнал. Нынче, в субботу, мы спускаемся, а в понедельник, стало быть, опять наверх. А то и так бывает: неделями домой не заглянешь. В субботу только до обеда работа, а потому я, стало быть, и пошел.
— Когда же вы опять наверх пойдете? — поинтересовался Тибуриус.
— Нынче я у жены останусь, — ответил дровосек, — а завтра поутру в три часа схожу в буковую лесосеку, а потом и назад, к себе наверх, чтоб после полудня еще полсмены отработать.
— И все это в один день? — недоумевал Тибуриус. — И весь год так?
— Зимой нам легче, — ответил дровосек. — Зимой мы в долине, все больше на вывозе.
— Так, так, — заметил господин Тибуриус, с трудом поспевая за своим проводником, сколько тот ни сдерживал шаг.
Дровосек охотно поведал ему о своем ремесле, о жизни в горах, об опасностях, какие им приходится претерпевать, и всевозможных приключениях.
Так они и шли, покуда — хотя в наступившей темноте это было трудно различить — долина не стала расширяться и тропа не привела их к довольно крутому склону.
Дровосек ни на шаг не отступал от Тибуриуса, поддерживал его и за руку сошел с ним до самого низа. Потом они какое-то время шагали по ровному месту и наконец увидели впереди огни, светившиеся в приземистых домах.
— Стало быть, прибыли, — сказал дровосек. — Я с вами дальше прошел, нежели мне надобно было, уж больно вы слабы. Отсюда вы уж доберетесь. Этот проулок пройдете, а там будут дома, вам знакомые. Мне пора назад — еще часа два ходу до дома будет. Ночь-то коротка, а в три часа поутру опять в дорогу.
— Драгоценный друг мой! — воскликнул тут господин Тибуриус. — Вы так были добры ко мне, я же ничем не могу вас отблагодарить, у меня нет при себе денег. Они у моего слуги, а его сейчас нет здесь. Позвольте пригласить вас к себе на квартиру, где я оказался бы в состоянии отплатить вам за вашу доброту, или вот — возьмите мою трость, а мне подайте вашу. Я еще долго пробуду на водах, до глубокой осени, зовут же меня Теодором Кнайтом, и ежели вы или кто-нибудь другой принесет мне трость, дабы обменять ее на вашу, я уж возмещу долг мой по совести.
— А вы прикиньте, — отвечал дровосек, — мне же еще надобно инструмент точить, времени уж никак терять нельзя. А трость, пожалуй, возьму и при случае верну вам. У меня ведь двое детей, и ежели вы им подарите чего-нибудь, я не откажусь, да и мать их не откажется.
С этими словами они обменялись палками и простились друг с другом. Опираясь на короткую, похожую на дубинку палку, Тибуриус медленно шагал вдоль заборов и палисадников, прислушиваясь, как позади быстро удалялись шаги дровосека, который в своих тяжелых башмаках, нагруженный железными клиньями, без палки — тонкая трость Тибуриуса с золотым набалдашником, разумеется, не могла идти в счет, — направлялся теперь к своей семье, куда было ведь еще два часа ходу.
В гостинице все были немало поражены, увидев господина Тибуриуса, явившегося среди ночи с дубиной в руках да к тому же пешком. Хозяин расспросил его самым вежливым образом, другие передали это своим приятелям — и пошло и пошло по всему курорту! Тибуриус же, рассказав обо всем приключившемся с ним хозяину, не расставаясь с палкой, поднялся наверх, опустился в покойное кресло на колесах и потребовал еды. Слуги поставили перед ним столик, накрыли скатертью и принесли множество всяких кушаний. Уже за трапезой господин Тибуриус спросил, не возвратилась ли коляска. Ему ответили, что еще не возвращалась, из чего он заключил, что кучер и камердинер все еще ждут его в условном месте. Описав, в каком именно, он приказал немедля послать за ними. По окончании ужина второй слуга, оставшийся дома, снял с господина Тибуриуса платье и уложил его в постель. Уже лежа в постели, господин Тибуриус отдал приказание никого не впускать в его спаленку, разве что он сам позвонит. Когда же после этого слуга удалился, наш больной натянул на себя оба одеяла, решив после всех пережитых треволнений хорошенько пропотеть, — быть может, таким образом ему удастся избежать грозящей ему тяжелой болезни.
Прошло немного времени, как послышалось ровное и глубокое дыхание — господин Тибуриус крепко спал.
О том, что произошло ночью, нам нечего сообщить, и потому мы расскажем о событиях следующего дня.
Проснулся господин Тибуриус чуть что не в полдень. В окно светило солнце, и красные китайцы, изображенные на шелковой ширме, казалось, горели огнем. Однако глядели они все очень приветливо. Господин Тибуриус долго смотрел на них, прежде чем пошевелиться. Тепло постели было необыкновенно приятно. Но тут он вспомнил: надо же исследовать, каков его недуг. Голова не болела, пропотел он или нет — он не мог сказать, ибо спал крепко, грудь и руки тоже не ломило, желудок был явно в порядке — Тибуриус испытывал изрядный аппетит. Тогда он взял часы, лежавшие рядом, и взглянул на них. Было уже десять часов утра, время принятия сыворотки миновало. И ванну он обычно принимал гораздо раньше, однако сегодня это можно было сделать и поздней. Тибуриус пошевелил ногами, вытянул их и испытал при этом ужаснейшую боль. Особенно болели мышцы. Однако он понимал, что боли эти проистекали от усталости и не свидетельствовали о каком-то заболевании, и когда он давал себе покой, то появлялось даже приятное чувство. Так он и лежал, не шевелясь, в этой теплой и мягкой постели, испытывая нечто похожее на злорадство, очевидно, оттого, что проспал процедуры. Он поглядел на окно, на его красивый крестообразный переплет, затем стал разглядывать завитушки на обоях, мебель, стоявшую в комнате как попало…
В конце концов он все же позвонил. Вошел Матиас, слуга, который накануне ездил с ним на прогулку. Господин Тибуриус счел за благо не подниматься и сразу спросил, что было предпринято, когда он так долго не являлся.
— А мы ждали, — ответил Матиас, — как всегда, ждали, когда ваша милость прохаживалась для моциона взад — вперед. Потом вас и не видать стало. Но мы не тревожились. А вот когда прошел еще час, мы и стали почаще поглядывать на часы. Тогда, значит, я сказал, что пойду поищу. А Роберт, кучер наш, говорит, нельзя, ваша милость, дескать, всегда говорили, надо делать точно, что приказано, не более и не менее, и что, дескать, ваша милость очень строги на этот счет. «А ежели, — сказал он, — барин подойдет с другой стороны и ни тебя, ни коляски нет, что тогда?» Тут я, стало быть, смекнул и искать раздумал. Стояли мы, стояли так, а солнце-то зашло. Тут-то мы струхнули. Теперь и Роберт говорит: ступай, мол, покричи. Побежал я в лес и стал кричать — нет ответа. Туда-сюда бегаю, кричу-нет ответа. Уж темнеть начало, тогда я побежал к домам по ту сторону низины и собрал народ, чтоб искать помогли. Зажгли мы смоляные факелы и искали и кричали чуть не всю ночь. За Робертом вы отсюда прислали — он, значит, раньше уехал, а мы только часа в три вернулись. Мужики меня еще до первых домов проводили, заплатил я им и отослал.
— Хорошо, хорошо, — остановил его господин Тибуриус. — Ступай теперь.
Слуга вышел. Однако господин Тибуриус не встал, а повернувшись на другой бок, улыбнулся про себя, чем-то весьма довольный: должно быть, недаром он побывал в настоящем лесу, да еще с такими приключениями!
По прошествии часа он все же решил подняться. Позвонив, он велел явившемуся на звонок камердинеру одевать себя.
В тот день господин Тибуриус ванну не принимал — было уже поздно, да и вызвало бы только лишние хлопоты. Но вот от кое-чего другого он не смог удержаться — за чрезвычайно плотным завтраком он съел много мяса, о чем позднее пожалел.
Но худых последствий это не вызвало.
