не видел из-за сплошной белой пелены тумана, срезанной сверху ровной, четкой линией.
«В комнате, где я спал, никто не смотрит теперь из окна, не любуется блестками в быстро бегущем ручье, деревьями, обступившими дом, или горами, на склоны которых взбежали поля».
Пока Виктор смотрел в окно, в комнату постепенно вливался холодный сырой ночной воздух. Юноша закрыл окно и, раньше чем лечь, осмотрел и другую комнату. Она была такая же, как и первая, только кровати там не было. Из ниши в стене глядела закоптелая картина, на которой был изображен монах. Виктор закрыл и здесь узкое окно и пошел в спальню. Шпица он, сам того не сознавая, все время таскал на веревке за собой; теперь он развязал узел на кольце ошейника и снял ошейник.
— Ложись куда хочешь, пес, мы друг от друга запираться не станем, — сказал он.
Шпиц смотрел на него, словно хотел сказать, что ему здесь не нравится, что он не понимает, куда он попал.
Виктор запер комнату изнутри и разделся. Пока он раздевался, ему вдруг пришло в голову, что за сегодняшний вечер он видел в доме всего трех людей и что все они старые.
Он лег, прочитав молитву на сон грядущий, которую добросовестно читал с самого раннего детства. Некоторое время он не гасил горевшей на ночном столике свечи, потом глаза у него начали слипаться, дрема одолевала его. Тогда он задул свечу и повернулся к стене.
Шпиц, как обычно, улегся в ногах кровати, он не искусал юношу, и для обоих усталых путников ночь прошла, как одно мгновение.
Проснувшись на следующее утро, Виктор даже испугался великолепия, представшего его взорам. Гризель напротив него сияла и искрилась всеми своими расселинами, и, хотя ночью она представлялась самой высокой среди гор, сейчас ее обступили другие, еще более высокие, которых он не видел ночью; расцвеченные снежными пятнами, они лучились голубоватым светом, и казалось, будто в их расселинах притаились белые лебеди. Все блестело, все сверкало; высокие деревья перед домом стояли покрытые такой изобильной росой, какую он дотоле не видывал, с травинок стекали капельки, по земле протянулись длинные тени, и все еще раз являлось очам в ясном зеркале озера, с которого начисто смело все клочья тумана. Виктор распахнул окна и просунул свое пышущее здоровьем лицо между железными прутьями. Изумление его было беспредельно. Буйство света и красок составляло резкий контраст с мертвенной тишиной горных громад. Ни одной живой души — и около дома тоже, — только в кленах иногда щебетали птички. Какой бы утренний шум ни стоял в горных высотах, сюда он не долетал, очень уж велико было расстояние. Виктор высунул голову насколько мог дальше, чтобы оглядеться вокруг. Он видел довольно большую часть озера. Со всех сторон его обступали отвесные скалы, и юноша никак не мог догадаться, откуда он приехал. Солнце тоже взошло совсем не в том месте, где он ожидал, а за домом, и окна спальни были в тени, отчего скалы напротив него казались еще светлей. И насчет луны, которую вчера, судя по свету, Виктор счел за тоненький серп, он тоже ошибся, — на небе еще стоял полумесяц, склонявшийся к горным зубцам. Виктор не был знаком с действием света в горах. Какие потоки света должны были бы изливаться на далекие скалы, чтобы они были так освещены, как колокольня в его родной деревне, сиявшая белизной в лучах луны и резко выделявшаяся на темно-синем и ночном небе! Хотя солнце стояло уже довольно высоко, воздух, вливавшийся в открытые окна, был непривычно сырой и холодный, однако он не угнетал, а наоборот, бодрил, пробуждал во всем теле жизненные силы.
Виктор оторвался наконец от окна и начал распаковывать ранец, чтобы надеть другой костюм, не тот, в котором он был в дороге; ведь сегодня, думал он, дядя заговорит и объяснит, ради чего позвал его к себе на одинокий остров. Молодой человек вынул свежее белье, тщательно вычистил костюм, который взял кроме дорожного, не пожалел зеркально чистой воды, налитой в оловянный кувшин, чтобы смыть с себя дорожную пыль, затем оделся подобающим образом, как то соответствовало привычкам, усвоенным им в аккуратном доме его чистоплотной приемной матери. Даже шпицу, нежеланному гостю в этом доме, он еще до того вычесал и пригладил шерсть. Затем он снова надел на него ошейник и к кольцу на ошейнике привязал веревку. Когда оба были вполне готовы, он отпер дверь, чтобы пройти в ту комнату, где ужинал вчера и где думал застать дядюшку. Уже в коридоре он вдруг вспомнил, что сегодня впервые забыл прочитать утреннюю молитву, вероятно, под воздействием новых сильных впечатлений этого утра. Поэтому он вернулся в комнату, снова стал у окна и произнес простые слова, тайно ото всех сложенные им в молитву. Затем во второй раз отправился на поиски дядюшки.
Железная решетка уже не была заперта, он вышел через нее и легко нашел тот коридор, по которому вчера его привел в столовую Кристоф, но там не было двери в комнату, вдоль стен стояли сплошь одни старые шкафы, которые он уже видел вчера при свете свечи, когда шел спать. Окна были снизу доверху забиты досками, оставалась только узкая щель наверху, через которую проникал свет, — можно было подумать, что тут, в этих ходах и переходах, боятся света и вольной воли и любят тьму. Пока Виктор искал дверь, из шкафа появилась старуха, подававшая вчера за ужином на стол. Она несла чашки и миски и снова вошла в один из шкафов. Присмотревшись внимательней к тому шкафу, из которого она вышла, Виктор обнаружил, что это замаскированный тамбур С потайной дверью в задней стенке, через нее-то он вчера и вошел к дядюшке в столовую; он узнал ее по кольцу и молотку, которые заметил вчера при свете свечи. Он легонько стукнул молотком и, услышав нечто вроде «войдите», открыл дверь и вошел в комнату. Од действительно попал во вчерашнюю столовую и увидел дядю.
Можно было подумать, что все одинаковые шкафы, которые только нашлись в доме, были доставлены в коридор лишь для того, чтобы какой-либо злоумышленник, собравшийся проникнуть внутрь, подольше проискал дверь и потерял бы драгоценное время для осуществления своего злого умысла, разбираясь, где дверь, а где просто шкаф. Вероятно, для большей безопасности были также затемнены коридоры.
Сегодня па дядюшке был тот же просторный серый сюртук, что и вчера, когда Виктор увидел его впервые за железной решеткой ворот. Сейчас он стоял на табуретке и держал в руках чучело птицы, с которого смахивал метелочкой пыль.
— Сегодня ты получишь написанный для тебя Кристофом распорядок нашего дня и впредь изволь его придерживаться; я уже позавтракал, как всегда, в свое время, — сказал он вместо пожелания доброго утра или какого другого приветствия.
— С добрым утром, дядя, — сказал Виктор, — прошу извинить меня за опоздание, я не знал, когда у вас завтракают.
— Вот дурак, разумеется, ты но мог это знать, да никто и по требовал от тебя точного соблюдения времени. Налей собаке вон в то деревянное корытце воды.
С этими словами дядя сошел с табуретки, направился к лестнице, влез на нее и поставил чучело на верхнюю полку стеклянного шкафа. Взамен поставленного на место он взял из шкафа другое и точно так же начал смахивать с него пыль.
Теперь, при свете дня, Виктор увидел, как необыкновенно худ и изможден дядя. Лицо его не выражало доброжелательства и сочувствия, оно было замкнуто, как у человека, приготовившегося к отпору и в течение многих лет любившего только себя. Сюртук болтался на плечах, из воротника торчала красноватая морщинистая шея. Виски были вдавлены, а волосы, не совсем седые, а какого — то неприятного сивого цвета, космами падали па лоб, да их, видно, никогда не приглаживала любящая рука. Глаза из-под насупленных бровей неотрывно глядели на полку с птичьими чучелами. Воротник сюртука по верхнему краю был очень грязен, из рукавов вылезли сбившиеся комом манжеты рубашки, такой грязной, какой Виктор не видывал в доме у приемной матери. И окружали старика только отжившие свой век вещи да всякая рухлядь. В комнате было множество этажерок, полок, гвоздей, оленьих рогов, на которых что-то стояло, что-то висело. Все это сохранялось по старой привычке, многие вещи были покрыты слоем пыли и уже несколько лет не сдвигались с места. В собачьи ошейники, целая связка которых висела на стене, внутрь набилась пыль; складочки на кисетах затвердели и, по-видимому, уже бесконечно долго не расправлялись; чубуки в коллекции трубок потрескались, бумаги под бесчисленными пресс-папье пожелтели. Стены сводчатой столовой когда-то украшала роспись, теперь, когда краски — и светлые и темные — пожухли, стены покрывала сплошная вековая чернота. Пол был застлан выцветшим ковром, и только там, где сидел за столом хозяин дома, лежал новый коврик яркой окраски. Сейчас на нем валялись все три собаки. Виктор представлял прямой контраст с окружающей старика обстановкой: на его красивом
