l:href='#n_40' type='note'>[40] — сказала она. Маргарита кивнула. Женщина просканировала ценники на книгах. Взяла Маргаритину карточку. Она что-нибудь чувствовала? — спросила женщина и кивнула на газету. Там большими буквами было написано: «4,7 magnitude aftershock at 9.26 a.m.».[41] Вчера? Где она была в это время? Нет, она ничего не заметила. Она была здесь. Завтракала. В кафе на набережной. Еще вчера хотела купить книги. Здесь. Но ждать, пока откроется магазин, было слишком холодно. Женщина дала ей подписать чек. Она здесь в отпуске? — спросила она у Маргариты. Нет. Она тут по делам, отвечала Маргарита. Она тут работает. В Л.-A. Нужен ли ей пакет? Женщина вытащила из-под кассы коричневый бумажный пакет. Развернула его и уложила книги. Взяла газету. «Mother Faces Prison in Toddler's Death».[42] Они обе прочитали заголовок. Женщина на минуту задержала газету в руках. Потом сунула ее в пакет, и они посмотрели друг на друга. Стояли лицом друг к дружке. Маргарита увидела, что у той слезы на глаза наворачиваются. Набегают. Готовы пролиться. Она научилась бороться с подступающими слезами, пока они не пролились. Подавляла их в самом начале. Оставался только комок в горле. Женщина за кассой книжного магазина поступила иначе. Ее глаза налились слезами. Потом слезы собрались двумя большими каплями. Сбежали по щекам до подбородка. Женщина постояла еще секунду. Они по-прежнему глядели друг другу в глаза. Потом Маргарита проверила, убрала ли карточку. Сунула в карман кошелек. Взяла пакет с книгами. «Take care»,[43] — сказала женщина. Они обменялись улыбками. «You too»,[44] — ответила Маргарита и вышла. Вновь прошла вдоль канала. В том саду, где утром работали, поставлен фонтан. Вода с громким плеском падает с метровых обломков скалы. В комнате, где спал мужчина, никого нет. Экзотическая комната — точно такая же, как вчера. Горит свет. Освещает красную и синюю мебель. Музыки не слышно. Она никого не встретила. Бегают утки. Мамаши с утятами. Матери загораживают собой выводки. Маргарита подождала, пока они не спустились в канал. Наверное, землетрясение случилось, когда она проходила здесь. Примерно. Но она ничего не заметила.
Перед ее номером стояла тележка со свежим бельем и принадлежностями для уборки. У кровати стояла Хулия. Она как раз закончила менять белье и расправляла покрывало. Сунула под него подушку и разгладила. Маргарита поздоровалась. Спросила, как у нее дела. И у детей. В Мексике. Они вчера говорили, сказала Хулия. По телефону. Они всегда созваниваются по пятницам. Маргарита положила книги на крошечный письменный столик. Слева от кровати. Под телевизор. Положила туда же газету и сунула пакет в контейнер для мусора на тележке Хулии. Положила в сумку диктофон и блокнот и вышла. Потом вернулась за правами. Кивнула Хулии. Хулия заперла за ними дверь. Маргарита направилась по длинному коридору к лифту. Все как у Душицы. Сын в Черногории. У свекрови. А она с мужем — в Вене. Уборщицей. Приходила в театр убираться и надевала там все украшения, что у нее были. Тайком носила украшения с собой. Муж разрешал носить их, только когда она с ним. И вот она стояла с пылесосом в фойе, надев красные серьги, две цепочки и четыре кольца. На запястьях позвякивают браслеты. Она была счастлива. У Душицы сын тоже родился, когда ей еще не было шестнадцати. Маргарита сбежала по лестнице вниз. В лифте воняет. Отбросами. Старыми отбросами. Отчего лифт так провонял? Мусорные баки стоят в другом конце гаража. Открыла машину. Села. Когда завелся мотор, ремень, как всегда, защелкнулся вокруг нее. Ей нравилось, как он щелкает. Она выехала из гаража на Виа-Дольче. Карта больше не нужна. В Марина-дель-Рей и Венисе машин было мало. Пробка началась на бульваре Уилтшир у жилых домов. Но небольшая. Скоро она была у дома Манон. Слишком рано. Она проехала дальше, остановилась и зашла в кафе. Села у окна. Смотрела на улицу. Пила кофе и минералку. «Perrier». Глядела на столики перед кафе. Большинство посетителей сидело там. Но она забыла солнечные очки. А тени там не было. Следовало ему позвонить. Надо было сказать, что нет больше смысла. Окончательно. Она бы смогла это сказать. Сегодня утром. Что больше не хочет о нем думать. Потому что в этом жестоком мире любить и не иметь времени — такое расточительство. Просто не иметь времени наслаждаться счастьем. Но он смотрел на вещи иначе. Она все преувеличивает. Почему она не может быть великодушнее и дать ему заботиться. О бывших женах и падчерицах. Но у нее-то нет бывших мужей и пасынков, с которыми она проводит все время. Речь-то об ее времени. Это ее время расточается попусту. Ее время уходит на ожидание. Если бы он хоть заговорил об этом. Она старалась. В этот раз она действительно старалась ко всему относиться с пониманием. И напрасно. И почему она не выставила его вон, когда он заявился пьяным. Качался, что-то бессвязно бормотал. К ней в больницу он не приходил. Не встретил при выписке. Даже не позвонил. У него был прием. Перед утренним обходом сестра даже дала ей лекарство, так плохо она выглядела. Бледная и измученная. Сестра сказала, что в таком виде профессор ее не выпишет. Придется остаться еще на день. Ей это нужно? По дороге от регистратуры до второй гинекологии ей стало плохо. Показалось, что никогда не дойдет. Исчезнуть. Не сходя с места. Не грохнуться, не упасть. Провалиться сквозь землю, такая тяжесть в ногах, а голова — где-то в облаках. Она тащилась по дорожке. Радовалась, что двигается вперед. Сестра увидела, как она стоит в лифте. Перед открытой дверью, не в силах выйти. Она отвела ее в палату. Уложила и принесла лекарство. Сказала, что ей наверняка хочется домой. После всего. Во время обхода она снова нормально видела. Мир больше не расплывался мерцающими зыбкими точками. Потом ее осмотрел профессор Гич. Быстро. Отвернулся к сопровождавшим его врачам и спросил, разъяснили ли этой женщине, что делать дальше. Она сидела на краю кровати. В уличной одежде. Старый профессор не обращался к ней. Эта женщина. Это она — эта женщина. И ей ничего не разъясняли. Ее лечащий врач был, по крайней мере, тактичнее. Потом он заглянул еще раз. После обхода. Стоял у кровати. Она прилегла. Ждала, что он приедет за ней. Надеялась, что он войдет в палату и заберет ее. Он ведь все знал. Знал, когда выписывают. Врач сказал, ей не стоит огорчаться. Каждая шестая беременность заканчивается выкидышем. Ничего хорошего. Но нормально. Так природа регулирует численность населения. Она ничего не смогла ответить. Онемела. Позже никому ничего не рассказывала. Не смогла. Только с ужасом вспоминала, как вытаскивала большие твердые куски плаценты из влагалища. Тянула. Тащила. Смотрела на них. Похоже на куски печенки. Завернула их в фольгу, чтобы показать врачу. Все в ней кричало. А вечером, дома… Он стоял в дверях. Пьяный. Потом они лежали в постели, она обнимала его. Сопящего, всхрапывающего мужчину. Не спала. Он спал крепко. Отсыпался после пьянки. А она даже плакать не смела — тогда он проснулся бы и снова начал ее попрекать. Она должна была беречься. Не работать. Идиотский театр. К врачу надо было раньше обращаться. А если бы она вышла за него замуж, то ничего этого не было бы. За это он ручается. Рвать с ним нужно было. А она поверила ему. Не могла не верить. Иначе как пережить. Ребенок мертв. А он напился. Бросил ее одну. Действительность должна была отступить перед его заверениями. А теперь. Теперь она может вспоминать. Уже может — через год. Должна. Она сидела. Смотрела в одну точку. В театре сейчас спектакль. «Сон в летнюю ночь». Как в насмешку. Но, может быть, театр существует именно для того, чтобы Душица могла убирать его, надев свои побрякушки? Она расплатилась и вышла. Вернулась к машине и поехала к Манон. Может, им поехать на ее машине? Не слишком ли утомляет ее вождение? — спросила она у Манон. Нет. Нет. Она хочет на своей машине. Нет ничего надежнее, чем эта старая модель. Они поехали на Олета-лейн. Манон рассказывала о Чарли. И что вечером приедет Линн. Она рада, что познакомится с ней. И Альбрехт о ней спрашивал. Светило солнце. Все в цвету. В последнюю поездку она совершенно не замечала цветущих деревьев и кустов. Альбрехт лежал в постели. В этот раз он музыку не слушал. Львица лежала рядом. Во время разговора он не снимал руки с ее спины. Они говорили по- английски. Он — тихо. Между предложениями делал длинные паузы. Ей пришлось сесть на кровать, чтобы ничего не упустить. Манон оставила дверь открытой. В комнату залетал свежий ветерок. В доме жарко. Отопление включено.
[История Альбрехта Йозефа]
Мне — 87. Скоро будет 88, просто ужас. — Мои воспоминания почти окончены. Около 200 страниц. — Издатель еще не решил. Когда их выпустить. — Проблема в том, что у меня есть брат. Он тоже написал мемуары. Он прожил интереснейшую жизнь. Жил в двадцатые годы в Берлине. — У Анны была эта ее знаменитая мать. В Вене она пригласила меня на ужин. В 33-м году. Там я был с Альмой, а после ужина пришла Анна. Она не ужинала. Она пришла посмотреть на гостей. И ушла. Гости ей не понравились. — Когда она вошла, я был потрясен. Потом был у нее на Опернгассе, раз или два. — Без сомнения, я безумно в нее влюбился. У нее были другие связи. Любовников она не скрывала. Была замужем за Цольнаем. Но их брак
