теле. Утром она заперла балконную дверь и опустила жалюзи. Подняла жалюзи. Выглянула наружу. Смотрела на толстые сочные пальмы и густые кусты в оранжевых колокольчиках.
[Пятница, 9 марта 1990]
Она проснулась в полседьмого. Осталась в постели. Решила еще поспать, чтобы перестало ломить все тело. Словно она поднялась вчера на высокую гору. Тяжелая голова. На улице сумрачно. Снова будет пасмурный день. Она закуталась в одеяло. В полвосьмого встала. Сварила кофе. Пошла в душ. Ночная рубашка — в пятнах крови. Но спазмов больше нет. И живот не тянет. Она надела джинсы и пуловер. Сходила за газетой. Прихватила еще две булочки в целлофане и сливочный сыр. За кассой — Сильвестр. Просиял улыбкой ей навстречу. Она спросила, какая будет погода. «Wonderful, — воскликнул он, раскидывая руки. — We are in California».[189] Смеясь, Маргарита прошла внутренним двором. Похлопала по стволу пальму. Мохнатый ствол в перетяжках. Тут у пальм толстые стволы и раскидистые густые листья. Может, те высоченные тонкие пальмы с маленькими листьями, качающимися в небе, больны?
Один из двух видов пальм находится под угрозой. Она читала в «National Geographic». Но забыла, какой. Кстати. Нужно посмотреть в газете, где ночью опрыскивали. Только зачем? Она ведь не знает, где была. Сунув в тостер первую булочку, она прослушала сообщения на автоответчике. Она должна сообщить ему, встречать ли ее. Манон. Пусть она позвонит, когда вернется. Она позвонила Манон. Начала извиняться. Манон перебила. Сказала, она еще спит. Когда Марго не позвонила до часу ночи, она приняла снотворное. Она ведь приедет в три? Будет Мэттью. Пока. И повесила трубку. Маргарита ела хрустящую булочку со сливочным сыром. Запивала кофе. Позвонила домой. Застала Фридерику. У нее подружки в гостях. Да они же скоро увидятся. Она приедет в аэропорт. Фридерике было не до нее. Маргарита продолжила завтрак. Развернула газету. Сыновья супружеской пары из Беверли-Хиллз подозреваются в убийстве родителей. Первоначально предполагалось, что речь идет о бандитских разборках. Один из сыновей арестован. Фотография дома родителей: большая вилла в мексиканском стиле. Сыновья — молодые темноволосые мужчины. Спортивные. Симпатичные. Какой-то судья заявил, что Оливер Норт солгал. Литва собирается провозгласить независимость от Советского Союза. Бонн одобрил резолюцию касательно польской границы. Польша может успокоиться. В Восточной Германии — экономический упадок, правительство не справляется с положением. Каждый день тысячи восточных немцев переселяются на запад. Целая полоса рекламы клиники хирургической косметологии. Расхваливают липосакцию. При помощи этой техники можно устранить жировые отложения у мужчин и женщин и подтянуть подбородок, грудь, живот, бедра, ягодицы и ляжки. Маленькие фото всех этих частей тела образовывали рамку вокруг полосы. На каждой — до и после процедуры. Части мужских и женских тел. Она нарезала и положила в тостер вторую булочку. Выпила третью чашку кофе. На улице чуть посветлело. Она открыла балкон. Вышла. Пила кофе. Так ли трудно убить родителей? Собственно говоря, это в определенной степени результат воспитания. Жесткого. Свысока издевающегося над неумением ребенка. Над его зависимостью. В результате — ненависть. Как она ненавидела отца, когда он издевался, если она не могла просклонять слово. Он издевался над ней из-за того, чего она еще не могла знать. Несправедливо. Хлестал словами. И вечный аккомпанемент: «Ты не потянешь», «Ты слишком глупа для этого». Стрелять. Стрелять им в лицо, пока они сидят. Мать — с рукодельем. Равномерно позвякивают спицы. Потом отец вставал и расхаживал по комнате. Даже не стрелять. Уничтожить. Быстро. Как они ее. И какая ерунда становилась основанием для подобных допросов. Болтовня с подружками. Беготня с Клаудией по городу с пакетиком банановых леденцов или шоколадных конфет в руках. Разговор с Альфредом Эбнером. Всякие мысли о пунктуальности улетучивались сами собой. Своего рода инстинкт выживания заставлял забыть об отчем доме. Пунктуальность всякий раз приходила ей на ум только перед калиткой. Хорошо было только там. За калиткой. Что пугало этих людей, дошедших до такой строгости? Но, может, им это нравилось. Наказывая, они убеждались в собственной значимости. Нацисты. Все нацисты в душе. Хотели сломать ее, чтобы она была такой, как хочется им. Исключительно из заботы о ней. Но у них никогда не было для нее доброго слова. Слова любви. Все — как в Ветхом Завете, одна мстительность. Зачем таким людям дети? Ведь тогда таким было большинство родителей. Должно быть, все они были жутко не уверены в себе. Не знали, как быть, когда в 60-е все начало меняться. Она съела вторую булочку. Выпила еще кофе. Снова села на диван. Взяла газету. Губернатор Денкмейджен хотел председательствовать при последнем допросе Гарриса. Гаррис отвел его, обвинив в предвзятости. Денкмейджен был последней инстанцией, способной смягчить приговор. Гарриса точно казнят. Под угрозой престиж Денкмейджена. После Гарриса казнь ожидает еще 270 приговоренных. Им придется ждать. Она села на кровать. Смотрела в окно. Прихлебывала кофе. Газовая камера. В Калифорнии казнят в газовой камере. В газетах были фото Гарриса. И двух подростков, которых он убил. Оба мертвы. И он скоро — тоже. Непостижимо. Но точно на руку мистеру Денкмейджену. Она посмотрела в окно. Хотелось бы жить в скучном мире, где не бывает ничего хуже пересоленного шпината. Она поедет взглянуть на «Watts Towers». У нее все утро свободное. Она переоделась. Надела брючный костюм. Блузку. Боди насквозь пропотело после ночной гонки. «Watts Towers» они еще с Хельмутом хотели посмотреть. Но не получилось. Она взяла с собой все, что может пригодиться. Путеводитель. Книжку стихов. Если время останется. Не включила автоответчик. Ушла.
В гараже она сориентировалась по карте. Вырвала страницу из блокнота: решила записать, как ехать. Но просто нужно повторить ночной путь. До аэропорта. Потом — бульвар Линкольна. Сепульведа. Бульвар Сенчури. Направо на Бродвей. Налево на 107-ю улицу и найти номер 1765. Она двинулась. В первый раз ехала по бульвару Линкольна днем. Большие незастроенные участки. Трава. В глубине — белые здания. Деревьев нет. Склады. Огороженные участки. Высотные дома. Не часто. Огороженные парковки. Лес указателей. К аэропорту. К прокату автомобилей. К гостинице при аэровокзале. Еще к одной гостинице. Она поехала дальше. По трассе № 1. По Сепульведе. Плотное движение. Бульвар Сенчури. Выглянуло солнце. Облака то и дело закрывали его, потом снова открывали. Отели. «Шератон». «Холидей Инн». «Мэрриотт». «Хилтон». Роскошные лимузины. Черные. Белые. Темные стекла. Она ехала дальше. Нырнула под автостраду. Кругом — равнина. Солнце снова скрылось. Кругом все бедное. Дома меньше. Пальмы тонкой породы. Косматые кроны треплет ветер. Она не узнавала ничего, что видела ночью. Ехала по Бродвею. Никак не свернуть налево. Пришлось вернуться. Ехать по 107-й улице. Какой-то джип сигналит ей. Она прибавила скорость. Увидела указатель. «Watts Towers». Остановилась. Джип остановился неподалеку у одного из деревянных домишек. Вышла пара. Афроамериканцы. Мужчина в черном, как антрацит, костюме и белой рубашке с полосатым галстуком. Женщина — в желтом костюме. Волосы подвязаны желтой лентой. Зло посмотрели на Маргариту.
Но без особого интереса. Вошли в дом. Дома. Некоторые — ухоженные. Свежепокрашенные. Но никаких растений. Она пошла к «Watts Towers». Макс говорил, она должна это увидеть. Он сказал, что в этом произведении есть трогательное очарование. Она постояла перед скульптурой. Обошла ее. Села на скамейку. Солнце снова вышло из-за облаков. Заблестели кусочки стекла. Башни были абсолютной бессмыслицей. Без цели и значения. Просто стояли. На газончике. Зажатые между домами. Беззащитные перед вандалами. Он поставил памятник своей ярости. Маргарита снова обошла вокруг башен. Чего тут только нет. Раковины. Железки. Осколки фарфора. Стекла. Трехмерная мозаика. Пестрая, но не веселая. В путеводителе эту работу сравнивали с Гауди. Ей она понравилась больше. Безоглядность. Бесцельность. Язычество. Гауди всегда религиозен. Орнаменты его благочестивы. А это не сравнимо ни с чем. Она представила себе автора. Как он ищет составляющие, как складывает мозаику. Занятие, которое имеет смысл лишь как процесс, а потом становится непонятным. Какжизнь. Симон Родиа. Плиточник из Италии. Он прожил настоящую жизнь. Видела ли это Анна Малер? И что сказала потом? Заметила ли разницу? 25 лет работы. Над искрящимися разноцветными термитниками. В чем различие? Анна Малер хотела быть скульптором. И была им. Симон Родиа был плиточником, эмигрировавшим из Италии. Он получил признание. Его творение — во всех путеводителях. На него приезжают посмотреть. В чем же различие? В чем фокус? Элегантная пара вышла из дома. Женщина держала на руках ребенка в голубой шапочке. Он глядел через ее плечо. Мужчина открыл заднюю дверь. Взял ребенка. Посадил его в машину. Пристегнул. Женщина села рядом. Они уехали. Наверное, чтобы выбрать своей темой человеческое тело, нужна отвага. После всего,
