Лавка

пестрядью, которая их источает.

Многие из наших ровесников получают дома рождественские подарки еще до школьного праздника, заявляются потом кто в новой шапке, кто с новой трубой или трещоткой. И по кусочкам растаскивают нашу радость предвкушения. Лично я воспринимаю это как кощунство. Настоящее же рождество, без подделки справляют только у нас дома. Мне кажется даже, что и семейные скандалы входят в обязательную программу настоящего праздника.

Когда мы уходим на школьный праздник, скандалы у нас дома еще в полном разгаре: мать перессорилась с отцом, отец с дедушкой, дедушка с бабушкой, и однако на всеобщей сваре, как розы на перегное, расцветает семейное торжество, которое всякий раз, когда на нас найдет сентиментальный стих, мы вспомянем с грустью.

По будням лавка закрывается в семь вечера. До восьми через боковую дверь в лавку проникают припозднившиеся растяпы. А перед рождеством припозднившихся пускают до девяти часов. Вильмко Краутциг, к примеру, так тот ради праздника уже в обед пропустил рюмочку-другую. К вечеру хмель прошел, и тут Вильмко спохватился, что у него до сих пор нет подарка для жены. Либо замученная Валькинша вечером обнаруживает, что денег ушло все-таки меньше, чем она предполагала. Она приходит докупать, и мать с легкой душой продает, и всякий раз, возвращаясь в заднюю часть дома, мать обиняками заводит мирные переговоры:

— Видишь, я еще одну крепость продамши, — говорит мать, и отец малость расслабляется, и желваки перестают кататься у него под кожей.

Точно ли младенец Иисус, именуемый также Спасителем, родился двадцать четвертого декабря, когда германцы справляли день Вотана, неизвестно, тем не менее день его воображаемого рождения значительная часть человечества ежегодно отмечает как день мира, и даже во время войн, до которых немцы большие охотники, на рождество перестрелка стихает. На земле мир, насколько это возможно. У нас же бабусенька-полторусенька увещевает дедушку. Последний решительно не желает спускаться в гостиную, на обозрение к моему отцу, с которым он насмерть разругался. Не желает он перед им на коленках ползать, лучше он у себя посидит на лежанке. А рождество можно и без него справить.

— Рождество и само собой справится! — говорит он.

— Это ж надо, какой ты норовный! — взывает Кашвалла. — Неуж ты детишкам праздник спортишь?!

Дедушка все еще ничего не может обещать.

После девяти с деньгами в каждой жмене приходит из лавки моя мать:

— Ну, что я вам говорила?! На святой вечер торговля лучше, как всегда. Еще одну крепость продамши! — И она показывает отцу язык. Отец улыбается. Непонятно, чему он рад, то ли что у матери такой длинный язык (она может облизать кончик собственного носа), то ли что у нее в каждой руке полно денег. Не надо забывать, что мои родители по младенчеству своему рассматривают каждую кучку денег, поступившую из лавки, как чистый доход, упуская из виду то, что на эти деньги надо будет снова закупать товары, что, по сути, ни одна из этих бумажек им не принадлежит.

Во время представления я, даже находясь на сцене, мечтаю о подарках, которые меня ждут дома, о сюрпризах, которые я увижу на рождественском столе, и, едва взлетает к небесам последний звук последней песни, я со всех ног бросаюсь домой, чтобы обогнать собственные мечты, чтобы наконец взять их в руки как вполне реальные предметы. Но в сенях меня перехватывает мать: еще не время. Только что ушел последний покупатель. Я вынужден подняться наверх, к деду с бабкой, там мы и сидим, сестра и я, оказывается, я не обогнал свои мечты, это они догнали меня и перегнали. Еще счастье, что они мной не пренебрегли, что они остались при мне.

Мы точим и пилим дедушкино упрямство. Мы говорим ему, что будем выть, как собаки, когда те слышат музыку, если он вместе с нами не спустится в гостиную к раздаче даров, мы уговариваем его до тех пор, пока он не надевает манишку. Выбитая из сочленений семейная жизнь со скрипом водворяется на место.

Я воздержусь от описания самой раздачи. У нас она некоторым образом совершается по предписаниям Модного журнала Фобаха для немецкой семьи: Как лучше всего отпраздновать рождество в семейном кругу можно было прочесть там в рубрике Полезные советы для дома, для семьи.

Прежде чем заняться подарками, мы должны что-нибудь продекламировать и, конечно же, застреваем на середине каждого стихотворения, спотыкаемся и застреваем снова, ибо глаза наши не устремлены на благоговейно внимающую публику, а косятся исподтишка на стол с подарками. Я с ногами увяз в моем еле-еле доведенном до середины стихотворении, и сестре приходится сбегать за учебником, чтобы мать могла взять на себя обязанности суфлера. И хотя все слушатели одновременно являются моими родственниками, сценический провал несколько уменьшает предстоящую радость, покрывая ее серым налетом стыда.

Моя мать, которая уж так-то любит, когда красиво, выразила желание, чтобы я пожелал себе к рождеству ящик с набором принадлежностей для выжигания. Ей было бы куда как приятно, если бы я облагородил выпиленные мной изделия выжженным узором. Я выполнил ее желание, пожелав себе такой ящик, но какая-то добрая фея избавила меня от него. В том году, о котором идет речь, у деда-мороза как на грех ничего не было для выжигания, поэтому я получил ящик для печатания.

Для печатания, черт подери, это как раз то, что мне надо. Я давно уже задумал написать пьесу. Небольшие изменения, которые я год назад внес в свою роль на рождественском представлении, пробудили во мне желание самому написать целую пьесу. Я малость похлопотал над своей ролью и добился, что публика какое-то время была на моей стороне, что она смеялась над моими словами и поступками, я был прямо ошеломлен воздействием своего мимолетного вмешательства.

А несколько месяцев назад мать как-то пекла оладьи. Она стояла у плиты, я наблюдал за ней, тут позвонил дверной колокольчик, я помчался в лавку, чтобы обслужить покупателя, но в лавке оказалась госпожа баронесса, а госпожа баронесса ни с кем не желала иметь дела, кроме как с моей матерью.

Мать отодвинула сковородку с растопленным маслом, я какое-то время слушал, как оно шипит, потом вылил на сковородку ложку теста, и тогда масло заскворчало. Тесто я разгладил другой ложкой, как на глазах у меня делала мать, и глянь-ка: законы природы сработали, технология тоже сработала, и, хотя исполнителем был я, получилось блюдо, в котором любой человек опознал бы оладью.

Теперь же я возомнил, что постиг законы и технологию сочинительства, я надеюсь, что они сработают и в моем исполнении, а вдобавок я могу сразу напечатать свое произведение.

Подобно многим молодым поэтам, вознамерившимся создать произведение, которое заставит о себе говорить, и знающим название своего труда еще до того, как написана хоть одна строчка, я, не написав ни единой буквы, уже знаю день и время постановки.

Прежде чем заняться непосредственно сочинительством, я печатаю афишки, они же рекламные листки, где говорится: «На ближайший период единственное представление драмы Человек в болоте. Пьеса с бенгальскими огнями в помещениях фирмы Матт, первый день нового года, восемь часов вечера. Сочинитель и постановщик Эзау Матт».

Называя наш дом фирмой, я делаю это, чтобы снискать благосклонность отца. Он любит, когда про лавку и про его пекарню говорят, что это фирма. За словом фирма, с точки зрения моего отца, скрывается нечто более возвышенное и благородное, чем предприятие или домовладение.

Вскоре мне становится ясно, о чем пойдет речь в моей пьесе. Мне приходят на ум электрические елочные свечи, которые я видел в Дёбене, и моя фантазия разыгрывается безудержно.

Первые фразы пьесы я с трудом печатаю резиновыми литерами из своего набора. Но процесс печатания тормозит полет моей фантазии, я боюсь, что из моей головы того и гляди повалит дым, как от горящих тормозов. Кроме того, меня, как нынче принято говорить, поджимают сроки. Первый день нового года неумолимо приближается.

И вот как-то вечером между рождеством и новым годом пьеса завершена. Нетрудно догадаться, что я, подобно большинству начинающих авторов, считаю свое произведение лучшим из всего когда-либо