Лавка

себе представить, как выглядел тот день, когда на Земле еще не было никаких предметов, когда все еще не имело очертаний, тот самый день, о котором повествуется в Библии.

Бабусенька-полторусенька подогревает в кастрюльке оставшийся со вчерашнего ячменный кофе, разливает его по нашим чашкам, забеливает молоком, отпивает светлый напиток маленькими глотками, находит, что для нас, детей, он слишком горяч, и дует прямо в чашку.

Моей матери не нравится это дутье. Она весьма начитанна по части бацилл.

— Я прям вижу, как ихние шарики прыгают в ваши чашки! — говорит она и пытается привить нам побеги своего негодования, но о каком успехе может идти речь, когда она, теоретик требуемого от нас негодования, по утрам еще спит, уступая реальную жизнь практику?

Я сижу у себя в кабинете, закрываю глаза и вижу, как бабушка снимает пробу с кофе на босдомской кухне, правой рукой она подбоченилась, левой держит чашку, красные щечки раздуты от усердия, словно у ветров, летающих над нашими полями.

Покуда мы сидим в школе и узнаем от Румпоша, что три мешка картошки плюс два мешка картошки — это будет столько мешков картошки, сколько у нас пальцев на одной руке, бабушка обихаживает свинью, безрогую козу, выполняет за мать черную работу, сидит на скамеечке перед печкой и чистит картошку. Ранний покупатель приводит в движение колокольчик, и колокольчик отвечает недовольным дребезжанием. Мать еще спит либо пребывает где-то в глубине дома, делает уборку в комнатах, вытирает пыль с серванта. Бабусенька-полторусенька сбрасывает фартук из мешковины, семенит в лавку и встречает покупателя, как раньше в собственной лавке в Гродке:

— Здрасте! Чего нынче стряпать-то будем?

Бабусенька и Ханка балуют и ласкают нас, детей, взапуски. Вдобавок нас озаряет благословляющая улыбка матери. Какое-то время мы живем в настоящем раю, это чувство мы уносим с собой как образец в те смутные времена, которые нас поджидают, и мне понадобится много, очень много лет, чтобы снова найти дверь в этот рай.

На Лесной улице в Гродке купец по имени Штерц, человек с синим носом, продает товары для сельского населения. В витрине его магазина висит табличка, сообщающая «Утешенье для сердца ты получишь у Штерца». Это сообщение сочинил учитель гимназии, вдохновясь котбусской очищенной.

Покуда крестьянские жены делают покупки, их мужья ищут в распивочной у Штерца утешение для сердца. После этого лошади на обратном пути, бывает, понесут, и не потому, что тоже приложились к бутылке, а потому что действие напитков, которое теперь совершается в кучере, передается лошадям при посредстве рукоятки от кнута и ременной плетки. Роковые потусторонние силы не слишком привередливы в выборе того материала, с помощью которого они расходятся по свету.

«Магазин товаров для сельской местности» синеносого господина Штерца, на который моя мать поглядывала еще молоденькой девушкой из окна родительской квартиры, навсегда сохранился у нее в голове как образец для подражания. И первая предпринятая матерью попытка подражания — это продажа бутылочного пива.

Будто черные вечерние жуки, выползают в степь шахтеры из-под земли. Чтобы одну шахту можно было отличить от другой, им всем дали человеческие имена: есть шахта Франц и шахта Луиза, шахта Августа и шахта Марга. Такие имена носят дети и внуки владельцев. Фамилия владельцев — фон Понсе. Они образуют семейное акционерное общество, Наследники фон Понсе. Из шахтеров ни один даже и в глаза не видел Луизу, в шахту которой он ежедневно спускается.

Шахты расположены километрах в двух-трех за Босдомом. Одна называется Феликс, другая — Конрад. Шахтеры из окрестных деревень по дороге домой неизбежно проходят через нашу деревню, и при этой оказии у них частенько вспыхивает желание завернуть в трактир и выполоснуть угольную пыль из глоток. Шахтеры работают в три смены. Мы называем их сменщики. Для трактирщицы Бубнерки сменщики суть злостные должники. Она не старается гостеприимно обласкать их, напротив, она порой вздорит с ними, если они сплевывают на свежевымытый пол.

Зато моя мать общительна и полна понимания! Шахтер Наконц стоит в углу лавки и держит пивную бутылку перед грудью, словно надломанный жезл тамбурмажора.

— Вы, верно, умаялись нынче, господин Наконц? — спрашивает мать. — Я и то удивляюсь, как вы можете выдержать целых восемь часов промежду черных безмолвных углев.

Черные безмолвные угли не выросли в голове у моей матери, они перешли к ней в голову при чтении какого-то романа. Карле Наконц видит, что им восхищаются. На другой день он приходит снова, а моя мать тем временем припасла для него стул:

— Присядьте, господин Наконц, не бойтесь, за пиво я дороже не возьму!

Карле садится, сидеть удобней, чем стоять, и вместо одной бутылки он выпивает две.

Зато Наконциха не в восторге от приветливости и обходительности, с какой моя мать принимает шахтеров, потому что из-за этой самой приветливости ежедневная дорога ее мужа с работы занимает на час больше, за неделю набегает шесть часов, которые Карле проводит и не в шахте, и не дома. Наконцихе приходится без мужниной помощи обрабатывать два-три моргена земли и обихаживать скотину, покуда муж в лавке у моей матери превращает в бутылочное пиво нижнюю юбку с кружевной оборкой, о которой мечтает Наконциха.

Бубнерка напоминает Вильмко Коаллу про трехнедельный столбец его долгов. «Ты когда заплатишь, а, Вильмко?» Вильмко не отвечает. Он оскорблен напоминанием, он ссорится с Бубнеркой и уже на следующий день оказывает честь лавке моей матери. Мне велят принести ему стул. Я приношу ему стул, и теперь в материной лавке сидят уже два шахтера и оба пьют эту горькую, ударяющую в голову жидкость под названием пиво. Приветливость моей матери поражает шахтеров как бацилла.

Карле Наконц натянул козырек своей кепки до самых бровей и глядит по сторонам, словно еще не до конца выбрался из шахты. У него узкая-преузкая переносица. Даже непонятно, как через нее проходят грубые запахи.

А у Вильмко Коалла красное лицо, нос расположился между морковно-красных щек, поэтому у него нет выхода, он тоже должен быть красный. Разговаривая друг с другом, шахтеры машут открытыми бутылками, и белые фарфоровые крышки бьются о темно-зеленое бутылочное стекло.

— А я намедни посадил две дерабели, — говорит Наконц.

— Вы, верно, имеете в виду мирабели, господин Наконц, — вмешивается в разговор моя мать.

Карле не возражает против исправления, от моей матери он и не такое стерпит.

— А я больше ничего не сажаю, — говорит Вильмко, — содишь, содишь, а другие едят, а я и дома-то, почитай, никогда не бываю.

Дорога Вильмко до шахты ведет через три села — приходится трижды споласкивать глотку.

Еще немного — и Ханско Цитковияк тоже становится завсегдатаем лавки; его привел Вильмко, но площадь лавки слишком мала, поставить третий стул некуда. Мать просит дедушку переоборудовать днище бочки с кислой капустой в сиденье со спинкой, и с той поры, если кто приходит за кислой капустой, раздается фраза: «Вы не привстанете на минуточку, господин Цитковияк, чтоб я достала капустки?»

Привстаньте — это тоже не исконное слово моей матери, она его вычитала, а у нас в таких случаях говорят: «А ну, встань-кось!»

Пока не кончился день, коммерческий дух моей матери шумит, и гудит, и нашептывает, и лишь поздним вечером она запирает его в лавке и выпускает на простор свою душу. Она подкармливает синюю птицу своей души, дает ей склевывать буквы, слова и фразы из книг, а потом душа уносит ее на оборотную сторону жизни, и мать слышит там голос, говорящий: не хлебом единым жив человек.

Но на другой день, когда мать поздним утром причесывается и увенчивает свою прическу фальшивой косой, коммерческий дух снова принимается жужжать и гудеть, и она тут же начинает прикидывать, как бы это увеличить потребление пива шахтерами. Ей бы надо, нашептывает дух, подавать шахтерам маринованную сельдь — как закуску, как заедки к пиву.

При изготовлении маринада по дому расходится смешанный запах. Главное место в нем занимает