живое моего отца. Правда, он месит свое тесто руками и не пользуется никакой машиной, но вот дядина молотилка, что ни говори, затронула его душу, он бы не прочь обмолотить с помощью дядиной молотилки и наше зерно, а скрытая причина такого желания состоит в том, что стук наших цепов зимой отнимает у него часы самого сладкого утреннего сна. Не исключено, что часы сладкого сна, о которых так радеет мой отец, объясняют, почему он за всю жизнь не сподобился купить тестомесилку.
Если все жизненные обстоятельства суть сегменты того или иного круга причин, тогда мир наводнен подобными кругами, и все они лежат в пределах одного, общего круга.
Дядя Эрнст не возражает. Он готов пропустить через свою машину и наше зерно. Это ему даже на руку, потому что для конного привода нужна пара лошадей. Вот и выглядывает на свет божий сегмент от другого круга причин. Отец уступает дяде Эрнсту нашу кобылу и меня в придачу. Теперь мне после занятий приходится бывать на выселках. Сперва молотят дядино зерно, потом наше. И мне надо ездить к Цетчам, а там меня и нашу кобылу с провислой спиной швыряют в пасть молотилке, хотя мне это даже нравится. Я гордо скачу на кобыле по полям, я больше не жалкий муравей, что трусит по клеверному полю. Кобыла смирная, в молодые годы она возила на себе блёшдорфского помещика. По дороге я пытаюсь пустить ее рысью, но у нее так выступает хребет, что я сижу будто верхом на шесте, отбиваю себе во время рыси весь зад и потом от боли почти не могу переставлять ноги.
Дядя Эрнст обращается со своей молотилкой куда заботливей, чем с тетей Маги. Он расстегивает ее деревянный кафтан и показывает мне металлический барабан, на который кидают колосья, еще он показывает мне, как устроен привод: здоровенные колеса с зубцами, которые цепляются одно за другое и живут под навесом, навес крыт толем, с него каплет черная колесная мазь.
Я припрягаю лошадей к толстому дышлу привода и жду, когда мне подадут знак. Лошади фыркают, бьют копытом, отгоняют хвостом мух.
Крытая соломой рига дяди Эрнста имеет два выхода, один ведет в сад, туда, где я стою у привода, другой — во двор. Тот выход, что ко мне, заперт, чтобы ветер, которому люди горазды придумывать разные имена, а в данном случае называют сквозняком, не выдувал мякину в сад. Она сгодится в хозяйстве, ее обваривают крутым кипятком и скармливают свиньям. Поэтому мне не видно тех, кто работает в риге.
Дядя свистит в два пальца. Условный знак. Я погоняю лошадей, а дядя за воротами риги запускает в молотилку первый сноп; всего тяжелей приходится лошадям, но, несмотря на это, они должны двигаться в равномерном темпе. А как выглядит равномерный темп, решать мне, я должен найти его в себе самом и приглядывать, чтобы он не спрятался снова, а еще я должен с помощью постромок и кнута передавать свои соображения лошадям.
Итак, за закрытыми воротами риги работает молотилка. Молотьба стала чем-то самостоятельным, стала барыней, которая желает, чтобы ей прислуживали. И действительно, ей прислуживают три женщины и двое мужчин.
Сзади, там, где крупное и мелкое зерно, а также хоботье выходят из машины, шурует Август Рееп. Он батрачит у Цетчей, и злые языки утверждают, будто он только с коровами и находит общий язык. Август весь осыпан мякинной пылью, которая облаком клубится над машиной. Он все равно как черный раб у моего дяди.
Мой привод и я связаны с молотилкой при помощи железного вала. Все, что происходит за закрытыми воротами, не могло бы произойти, не будь меня. Я — важная персона, я, пожалуй, здесь всех важней.
Дядя свистит дважды. Это значит, что лошади идут слишком медленно, что я утратил темп. Я забыл вовремя погонять лошадей. И я снова погоняю. Конечно, лошади думают обо мне плохо, но зато, уж верно, колосья до сих пор думали обо мне хорошо, потому что я не давал машине достаточно силы, чтобы обмолотить их как следует. Ну конечно же, они хорошо обо мне думали, ведь у них были другие виды на свое зерно, они охотней доверили бы его осенним бурям, чтобы те разнесли его по полям и еще до начала зимы из него проклюнулись бы молодые стебельки ржи. Мне стыдно перед колосьями за то, что мы, люди, не разрешаем им плодиться по собственному усмотрению, поскольку они должны снабжать нас хлебом.
Такие или примерно такие мысли уводят меня вдаль, и не от лени или скуки, а чтобы не чувствовать жгучую боль в том месте, где у меня сходятся ноги. Я доездился до
Но тут дядин свист трижды рассекает летний воздух. Стоп! Отдых! От кормовой кухни с мисками и корзинками спешит тетя. Из напитков предлагают на выбор ячменный кофе или подкисленную воду с сахаром. Из еды — хлеб с маслом либо со сливовым повидлом.
Изо всех углов риги несется чавканье и бульканье. Я сажусь на холодный камень под кустом бузины. Прохлада камня успокаивает мое
После перерыва дядя расставляет молотильщиков по-новому. Теперь он сам будет подавать снопы из темного закрома, а с ним на пару вдова Тайнско.
Я снова заставляю лошадей идти равномерно, а сам усаживаюсь на крышку ворота. Это и есть мое изобретение. Раз кнут у меня стал длинней, я могу погонять лошадей и сидя. И воображаю, что таким путем я укротил свое садно.
Дальше, все дальше заходит день на пути к вечеру. Ворот урчит, машина гудит, и всякий раз, когда Анна Швиетцка затыкает ей рот очередным снопом, раздается шипение: это значит, вал схватил добычу.
Время от времени лошади под стук копыт роняют в пыль свои золотисто-желтые яблоки, иногда кобыла, иногда мерин. Лошадиные яблоки блестят, они похожи на свежеочищенные каштаны осенью, но, совершая очередной круг, лошади наступают на них, и тогда исчезает весь блеск и красота. Я подсчитываю, сколько кругов должны сделать лошади, чтобы и следа не осталось от свежих яблок. Так течет время.
Два самца трясогузки чего-то не поделили, теперь они дерутся так, что перья летят во все стороны, подпрыгивают, ничего не соображая, всполошно бьют крыльями и скатываются с соломенной крыши прямо в бузину. Я достаю до куста своим кнутом и разгоняю драчунов. Я мог бы огреть своим кнутом даже дьяволенка, случись ему пролететь мимо с песчаным вихрем. Так утекает время.
Вон бабочка прилетела, капустница. Откуда она взялась? С неба упала? Или прямо у меня на глазах возникла из воздуха и солнца?
Из риги доносятся один за другим два пронзительных крика, за ними следует общий гомон. Я останавливаю лошадей. Уж не угодила ли Анна Швиетцка рукой в молотилку? Женский голос надсадно кричит:
— Он ее завалил! Он ее завалил! Бугай чертов!
Уж не повалил ли дядя Минку Тайнско? Ведь они с Минкой вдвоем в темном закроме. Одни женщины заливаются смехом, другие качают головой или вслух выражают сочувствие моей тетке. А тетя Маги сконфуженно снует по двору и предлагает шабашить. Я тоже должен распрягать и ехать до дому.
Теперь я уже не сажусь верхом на свою костлявую кобылу, теперь я сажусь на нее как на скамейку, так делают женщины. Мы исподтишка наблюдали, как господская младшая дочь училась ездить на лошади именно так. Ее учил управляющий имением. А меня, выходит, учило мое садно.
— Уже управились? — спрашивает меня мать.
— Кончили. Дядя Эрнст завалил Минку Тайнско.
— Не смей так говорить.
На другой день мать не пускает меня к Цетчам.
— Это же сущий Содом и Гоморра!
Я рад, что мне больше не надо молотить, мое садно еще от меня не отцепилось. А про Содом и Гоморру я читал в Библии, но я и не подозревал, что они расположены по соседству с Босдомом.
Несколько дней спустя заявляется дядя Эрнст, чтобы снова взять меня напрокат, и мне приходится идти, и мать не возражает ни единым словом. Теперь очередь нашего зерна.
Анна Швиетцка, дядина батрачка, отводит меня в сторону и объявляет:
— Чтоб ты знал, дядя Эрнст мене изменил, он спутался с Минкой Тайнско, вот и весь сказ.
