Лавка

Мать не хочет сразу отказывать наотрез.

— Уж и не знаю, какого я могла бы отдать.

Тетя Маги предпочла бы мою сестру, девочка ей больше других по сердцу.

— Ты мне дай твою Маги, — говорит она. — У тебя и без нее трое огольцов.

— То-то и оно, — отвечает мать, — девочки больше ни одной.

— Ну, тогда дай одного парня.

Мать снова отвечает уклончиво:

— Большенький мне уже помогает, а остальные два вроде как маловаты для тебя.

— Ну, тогда отдай маленькую Маги, — не отстает тетка.

Мать больше ничего не отвечает, и тетя расценивает это как молчаливое согласие. Спотыкаясь о борозды, она бредет к себе на выселки. Ей грезится, что ребенок в доме переменит всю ее жизнь. Она представляет, как будет прижимать его к себе, когда дядя Эрнст захочет ее обидеть. Да простит ей милосердный господь эти себялюбивые мечты, ей чудится даже, будто господь выглядывает между звездочками и приветливо кивает.

И вот настает день, когда сестренка по собственному желанию перебирается к Цетчам на выселки. Моя мать уязвлена до глубины души. Она собирает в узелок сестрины платья, и сестра уходит к тете. Значит, больше у меня сестры нет. Но не успеваю я как следует оплакать эту потерю, тетя приводит своего приемыша обратно. Сестра, рыдая, бросается матери на шею, а тетя Маги растерянно стоит рядом.

Детской кроватки у Цетчей не было, сестре пришлось спать в общей между дядей и тетей, постель была сырая, а поцелуи дяди Эрнста колючие, а есть давали хлеб с повидлом да повидло с хлебом, сто жалоб на Цетчей, у которых все не так, как должно быть.

— Да-да, то-то и оно, — вздыхает мать, и видно, как она горда одержанной победой.

Словом, у Цетчей до сих пор нет наследника.

— Хотел бы я знать, — говорит мне дедушка, — кому это все достанется.

Наследовать, завещать, отказывать — в нашем степном краю это очень значительные события. Когда цыплята выбираются из яйца, у них есть при себе провиант дня на два, на три в особом желточном пузыре. Для людей наследство заменяет такой мешок, хотя они могут обойтись и без него.

А дедушка все гнет свое:

— Ох, хотел бы я знать, кому у Цетчей все достанется.

Дедушкино слово для меня все равно что божье. Мало-помалу его слова начинают пускать во мне ростки. Я начинаю прикидывать, какие выгоды я мог бы получить, согласись я переехать к Цетчам: во- первых, три черешни в саду. Я мог бы неделями подряд без передыху набивать живот черешней. Я мог бы пригласить братьев и сестру, когда стану там хозяином. «А медку не хочете? Угощайтесь, угощайтесь, только чтоб желудок не спортить!» Еще я мог бы заводить говорильную машину, слушать музыку и песни. Еще я мог бы кормить своих кроликов травой, которую дядя Эрнст приносит с луга для коров. А сейчас мне приходится рвать ее на обочине дороги. Я мог бы сидеть на лужку у Цетчей возле пруда и наблюдать, как лягвята (так у нас называют головастиков) теряют хвосты, я мог бы пригласить своего дружка Германа Витлинга запрячь лошадь в ворот и кататься как на карусели, пока не затошнит. Я не замечаю, как растет во мне жадность, семена которой посеял дедушка.

Учитель Румпош придумал кое-что новое, он завел у нас урок гимнастики. Каретнику Шеставиче он поручил изготовить и установить под дубам гимнастические снаряды. Один снаряд состоит из четырех опорных столбов, толстых, будто ноги у слона. Каждые два столба соединяет оструганная жердь. А все вместе взятое напоминает перила на мосту через ручей, но Румпош называет это брусья. Другой снаряд похож на виселицу четырехметровой высоты, на виселице болтается канат. По канату нам надлежит карабкаться вверх, добравшись доверху, мы должны шлепнуть рукой по перекладине и опускаться. В школе можно много чего выучить, так принято говорить. Что же мы выучим, забравшись вверх по канату?

Большинство одноклассников лихо взбирается наверх, что твои кошки, а вот я падаю, едва одолев один метр из четырех.

— Еще раз, — командует Румпош.

С превеликим трудом я лезу вторично, но, достигнув метровой высоты, падаю.

— Еще раз, — командует Румпош.

Ладони печет словно огнем. Всякий раз, когда я падаю, одноклассники хохочут надо мной. И все это происходит под дубам, то есть напротив нашего дома.

Я мечтаю, чтобы оттуда вышла моя бабусенька и плюнула на Румпоша. Но Румпош — это Румпош, он окружной голова, органист, регент, депутат крайстага. Ну что такое Полторусенька против Румпоша?

И, однако, за дощатым забором, отделяющим наш двор от деревенского луга, кто-то хлопочет о моей судьбе. Я в пятый раз срываюсь с каната, и тут наш петух начинает горланить так, словно ему вот-вот отрубят голову. И сразу же дедушка перебрасывает его через забор с громким криком:

— Совсем зажрался, проклятущий! Ты перестанешь, наконец, малышей обижать?

Румпош догадывается, кого подразумевает дедушка, и прекращает урок.

Но за ужином мать принимается корить дедушку, он-де оскорбил Румпоша.

— Еще чего! — отвечает дедушка. — Нешто я не могу обругать своего петуха?!

— А ты неуж не можешь поднатужиться и влезть? — спрашивает мать. Значит, она на стороне Румпоша.

Отец ложится на пол и показывает мне, как надо обхватывать канат ногами. Значит, и он тоже за Румпоша.

В этот вечер перед тем, как уснуть, я принимаю твердое решение перебраться к Цетчам. Тогда я смогу ходить в школу в Гулитче. Там куда приятнее, как говорят знающие люди, там учительствует старый Заритц. Заритц носит окладистую бороду и не бьет детей, он мечтает о том, как ему будет хорошо, когда он выйдет на пенсию. «Делайте, что хотите, — говорит он ученикам, — только не шумите».

Я открываю семейству свой замысел. Дедушка меня одобряет.

— Лучшей не придумаешь, ежели хотишь чего добиться.

Он обещает и сам ко мне перебраться, когда я стану хозяином у Цетчей. Дедушка собирается прожить очень долго. (Он не ошибся, он умер на девяносто втором году жизни.)

Мать говорит, чтобы я попытал счастья у Цетчей, она не против, только чтоб я потом не жалился, коли мне постели волглые покажутся.

Я поставлю условием, чтобы мне спать у Цетчей на диване в парадной горнице, хотя бы потому, что там у них стоит граммофон.

— Хозяйство Цетчей все равно другим достанется, — говорит отец, имея в виду внебрачных детей дяди Эрнста.

Дедушка и бабусенька-полторусенька помогают мне поднять клетку с кроликами и косо устанавливают ее на тележке. Серебристая крольчиха съезжает к проволочной сетке, а с ней и семеро ее крольчат. Бабусенька-полторусенька бранит дедушку:

— Чего ты сбил мальчонку с панталыку, чего ты задурил ему голову ихним наследством?

Дедушка не отвечает. Он увязывает клетку.

Я толкаю тележку по Черной дороге. Черной мы называем ее потому, что выбрасываем на нее золу из нашей хлебной печи. Я не оглядываюсь и знаю почему. Я вижу, как ныряет в поросшую травой канаву дикий кролик. Может, самец, которого привлекает моя «сама». (Крольчиху у нас в степи называют «сама».) А может, у самца сейчас гон, и я смогу его поймать. Но самец не желает меня дожидаться. Не беда. Главное, что, пока я следил за ним, можно было не думать о доме. Я сразу направляю мысли в другое русло: скоро на моем пути будет ежевичник, а за ежевичником цветут мальвы. Вот и они должны помочь мне забыть родной дом.

Так я выбираюсь на гулитчское шоссе. Это мы называем его шоссе, а на самом деле это самая обыкновенная дорога, как и все наши дороги, разъезженная, разрытая четырехдюймовыми колесами углевозов. Когда моя тележка съезжает налево либо направо в такую колею, клетка с кроликами откровенно желает кувырнуться на землю, попадается даже такое место, где я должен выпустить из рук дышло и спешно подпереть боком клетку вместе с тележкой, чтобы они не опрокинулись.

Я верчу головой. Признаться, я так, самую малость, рассчитываю на помощь Белой дамы. Я ведь