бегает в носках, но именно этого требует от меня Фрида.
Я больше не хожу к Витлингам. Я теперь вызываю Германа свистом.
Теперь Витлинговым мужикам запрещено купаться летом в маленьком деревянном чану, который они ставят посреди кухни. Теперь им велено мыться на дворе, под грушей, всем без исключения, хоть бы и самому папаше Витлингу, который как-никак когда-то был здесь хозяином. Люди говорят: дайте срок, Фрида еще загонит своих мужиков на деревья.
Прежде чем Фрида окончательно показала свой нрав, я частенько сиживал рядом с папашей Витлингом и глядел, как он сбивает масло из козьего молока, как он штопает, как он гладит, а когда он чистил картошку, я ему помогал. Я охотно ему помогал: у них в кухне было так тихо, так спокойно. У нас беспокойство, исходившее из пекарни, сталкивалось в старой пекарне с тем, которое исходило из лавки, порой оба эти беспокойства грозили захлестнуть меня в нашей кухне, и мне приходилось вытягивать шею, чтобы не утонуть в суете. А у Витлингов в кухне стояла тишина, такая прекрасная тишина.
Порой папаша Витлинг рассказывал мне о Ландсберге, своей родине, и о деревне под названием Вутхендорф, что ли. Там жил один очень сильный человек, который таскал из лесу целые деревья вдовам на дрова. Его никто не смел задирать, ни староста, ни управляющий имением, даже жандарм и тот не смел.
Впрочем, мой дедушка тоже рассказывал мне про одного очень сильного человека, который проживал в его родной деревне Малый Партвитц и которого звали Шливин. В деревенском трактире никто не смел затеять драку, когда Шливин был поблизости. Он брал драчунов, все равно как мешки с сеном, по одному в каждую руку и выносил на улицу.
В любом краю, куда заносила меня судьба, если верить рассказам местных жителей, непременно был когда-то один очень сильный человек, и чем больше времени проходило со дня его смерти, тем сильней он делался. В этих силачах воплощались чаяния маленьких людей.
Точно так же мне в любом краю доводилось слышать о необычайно
Тихим радениям у папаши Витлинга пришел конец. Когда я встречаю его на улице либо в лавке, он подмигивает мне и шепчет: «Ведь это ж надо, как оно повернумши…» Мне жалко его, он ведь отец моего дружка.
Проходит еще малость времени, и папаша Витлинг начинает после смены заглядывать к Бубнерке, чтоб пропустить там рюмку-другую, а кураж, в который приведут его водка и пиво, употребить на то, чтобы выбить из снохи ее магдебургские замашки. Шатаясь, бредет он домой: «Неш я это заслужил? Дак нет. А може, заслужил?» Он поднимает правую руку и, согнув ее в локте, через образовавшийся угол сплевывает в песок табачную жвачку.
За пятьдесят метров от дома на четыре семьи папаша Витлииг отдыхает под дикой грушей. Он собирает воедино силы для атаки, но, покуда он так отдыхает, его союзник алкоголь улетучивается. Ему приходят в голову всякие отговорки. Ну, допустим, он выбьет из снохи магдебургские замашки, только как бы его сыну Паулю это не вышло боком.
Горькая напасть поразила семейный очаг Витлингов. Большинство деревенских сочувствует папаше Витлингу, держит его сторону и избегает встреч с остроязыкой Фридой.
Снова настает день, когда папаша Витлинг бредет по деревенской улице, сплевывает через сгиб руки: «Неш я это заслужил?», и вдруг возле него возникает Бетхерка, маленькая невзрачная Бетхерка в пегом платке. Она утешает папашу Витлинга и уводит его за собой на фольварк в свой крытый соломой рубленый сорбский домишко.
Никто не видел, как совершилось похищение. Только вечером в Босдоме поднялась тревога: папаша Витлинг исчез. Мой дружок Герман плачет, его старший брат Адольф причитает: «Ой, отец, ой, отец, никогошеньки у нас больше не осталось!»
Большая сирена на шахте неуверенно подвывает. Пожарную тревогу объявлять вроде незачем, а на случай исчезновения отдельного человека, да вдобавок не совсем трезвого, сигнал вообще не предусмотрен. Лишь на другой день, минут через пятнадцать после начала смены, тревога кончается. Папаша Витлинг объявился: он в шахте.
Пусть люди, склонные к самообману, с нами не согласятся, но бегство папаши Витлинга из Босдома привело в действие некий божественный закон, а именно божественный закон диалектики: «Остроязыкая Фрида выжила старого Витлинга из собственного дома», — утверждают сердобольные босдомские женщины.
— Козел старый! В штанах у его на старости лет засвербило! — утверждает остроязыкая Фрида. Первое справедливо, но ведь и второе справедливо тоже.
Далее остроязыкая Фрида выживает из дому сыновей Германа и Адольфа. Ребята увязывают свои узелки и топают на фольварк к отцу.
Фрида топорщит перышки, охорашивается, наконец-то гнездышко безраздельно принадлежит ей, впору откладывать яйца и выводить птенцов, вот только птенцов она не выводит.
Между Босдомом и фольварком лежит фазаний загон, приют для помещичьих фазанов. Скоро через загон начинает перелетать грустная молва: люди толкуют, что, когда у папаши Витлинга вечерняя смена, Бетхерка запрягает Германа и Адольфа в плуг и пашет за своим домом. Как настоящая погонщица, Бетхерка покрикивает на них: «А ну налягай, а ну шевелиш, шонце щаш щядет».
Ребята ей попались работящие, они знай себе тянут плуг, вот только вечером в их яслях оказывается маловато овса. Адольф и Герман жалуются отцу. Отец раздумчиво склоняет голову к плечу и смотрит на сыновей грустными глазами. Но ближе к ночи глаза у него вновь начинают маслено блестеть, потому что для него и для беззубой Бетхерки еще не кончился эрзац-медовый месяц.
В результате Витлинговы ребята по новой, хотя на сей раз уже тайком, увязывают свои узелки и однажды вечером снова появляются в Босдоме. Адольф — у своей тетки, у материной сестры, фрау Бреннеке. Бреннеки, как и Витлинги, родом из Ландсберга, а бог и без Адольфа благословил их четырьмя сыновьями и двумя дочерьми. Тетка испытующе глядит на Адольфа, в свое время у нее уже был небольшой ударчик, и при всяком новом волнении теткина голова выходит из-под контроля и начинает чуть заметно трястись. В данном случае Адольф принимает эту трясучку за согласие и устраивается у Бреннеков.
А Герман стучится в
Чуток погодя папаша Витлинг остается после смены в Босдоме. Черный от угольной пыли, с рюкзаком и привязанной к нему шахтерской лампочкой, бродит он по Босдому и ищет себе жилье. В поисках ему помогает общинный староста Коллатч. Босдомцы скорее жалостливо, чем тактично закрывают глаза на скоротечный союз папаши Витлинга с Бетхеркой. Для них это все равно как история, напечатанная в газете и не имеющая ничего общего с реальной жизнью.
Папаше Витлингу требуется отдельная комната для него и обоих сыновей, но найти свободную комнату в Босдоме непросто: босдомцы — народ многодетный.
Наконец бедняк Эрнсте Штарус изъявляет готовность пустить Витлингов к себе. Может, они, пошабашив, будут толкать вместе с ним скрипучие колеса его бедняцкого хозяйства. Штарусова жена Густа любит ныть и вообще малость с придурью. «Охти, наша спальня! Такая была красивая, голубая, что твое небо, мы в ей спали все равно как на небесах, а теперича Витлинги поставят туда свою каросинку и все закоптят». Но быстрый на язык Эрнсте одергивает жену:
— Не ной, — говорит он, — с тобой тоже может беда стрястись.
Сердобольные женщины носят всякую утварь для папаши Витлинга. От моей столь озабоченной коммерческими соображениями матери Витлинги получают сколоченную дедушкой полку, а также хлеб и соль на новое обзаведение. Папаша Витлинг все приговаривает: «Неш я это заслужил?»
Я немножко забегу вперед и расскажу до конца Витлингову историю:
«Метил в ворону, попал в корову», — говорят люди про Пауле. Взрослые порой изъясняются какими-
