словно ему подсыпали на сиденье едучего порошка, а Шпилле, один из учеников Гримки, под звуки органа учится отбивать такт ребром ладони и пальцами.
В самом низу органных трубок укреплено зеркало. Учитель заглядывает в него, когда играет. Он видит в зеркало, как пастор поднимается по ступенькам к алтарю. Для него это знак прекратить музыку.
Последние такты раскатываются по нефу. Становится очень тихо, будто заткнули пробкой дыру, из которой, словно вода, вытекала музыка.
Пастор читает вводную молитву. Его голос звучит, как из жестяного рупора. Снова вступает орган. Прихожане поддерживают орган своим пением. Визгливые женские голоса, раскатистые мужские басы, и среди них хвастливо звенит тенор Венската.
Альберт Шнайдер щиплет Лопе:
— Сегодня будешь играть с нами в карты. У тебя деньги есть?
Совершенно случайно у Лопе оказывается несколько «вениковых» пфеннигов на случай сбора даяний.
— Деньги? Деньги-то есть, только я еще не умею играть в карты.
— Че-его? А впрочем, не беда. Мы тебя научим в «шестьдесят шесть», это просто, как детская игра.
Литургия подходит к концу. Парикмахер Бульке отдыхает, сидя на педалях органа. На хорах для господ, неподалеку от алтаря, распахивается дверь. Солнечный свет, лучи грешного мира какое-то мгновение заливают крестильную купель и ступеньки алтаря. Милостивая госпожа, за ней — Ариберт, за Арибертом — Дитер, позади всех — милостивый господин в сюртуке. Они опускаются на подушки высоких дубовых кресел. Спинки и подлокотники кресел украшены резьбой.
Семейство совершает молитву сидя. Ее милость долго шевелит губами, она словно вслушивается в происходящее на небе. Ариберт, надвинув поглубже фуражку, корчит рожи деревенским мальчишкам, сидящим на противоположной стороне.
— Ты видел, как он показывал нам язык? — спрашивает Альберт у Лопе. — Ну, попадись он мне — не обрадуется. Когда он взойдет на кафедру, — тут Альберт указывает на прошедшего в ризницу пастора, — ты пересядешь к нам.
Пение, раскаты органа. Сапожник Шуриг уснул. Его милость созерцает свои лакированные штиблеты и, полный блаженного ожидания, шевелит пальцами ног.
Пастор поднимается на кафедру.
— Он там пропустил рюмочку. Вот, должно быть, удивился: когда был урок для конфирмантов, мы там выдули у него полбутылки и долили доверху водой. Велика важность — вино для причастия.
Конфирманты теснятся поближе к барьеру. Пастор глядит на них и ставит галочки в списке.
— Мой минус зачеркнули, я сегодня был, — довольным голосом говорит Орге Пинк. И отступает в глубину хоров.
— А теперь он посмотрел на меня, — говорит Альберт Шнайдер и тоже отступает.
— Мы устраиваем сегодняшний сбор даяний в пользу бедных языческих младенцев Китая, — возглашает пастор, одновременно помечая в своем списке присутствующих конфирмантов. — Берта Фюрвелл, незамужняя дочь горняка Фюрвелла, оправилась от родов внебрачного младенца мужеского пола.
Пастор бросает взгляд на Лопе, после чего Лопе тоже исчезает и присоединяется к Альберту и Клаусу.
— А это сообщение, бесспорно, омрачит ваши сердца: ранее сельскохозяйственный рабочий, а ныне шахтер Вильгельм Блемска по доброй воле вышел из христианской общины. Сатана рыщет в поисках неустойчивых душ. И он обрел душу нашего бывшего брата во Христе Вильгельма Блемски. Вознесем же молитвы в надежде, что душа заблудшего брата вновь вернется в лоно нашего милосердного отца.
Его милость проводит пальцем между шеей и жестким воротничком.
— От кого у нее ребенок? — спрашивает Клаус, тасуя карты.
— Говорят, от флейтиста, — ухмыляется Альберт и снимает верх с колоды.
— В следующее воскресенье у нас святое причастие. По этой причине богослужение начнется часом ранее, — объявляет пастор и, отложив в сторону список присутствующих, начинает листать Новый завет.
Клаус и Альберт объясняют Лопе правила игры в «шестьдесят шесть».
— Когда у тебя на руках дама и король одной масти, можешь заявить двадцать. Если играют трое, с козыря можно ходить всегда.
— Читаем первое послание Петра, глава вторая, стих тринадцатый: «Итак, будьте покорны всякому человеческому начальству, для господа: царю ли, как верховной власти, правителям ли, как от него посылаемым для наказания преступников и для поощрения делающих добро…»
— А почему сорок? — недоумевает Лопе.
— Когда у тебя есть козырной король и козырная дама, ты можешь объявить сорок.
— А вы мне про это ничего не говорили.
— Ну, не все ли тебе равно? Кто выиграл, тот выиграл. — И Клаус Тюдель подгребает пфенниги к себе.
— Любой младенец знает, когда можно объявить сорок.
— «Всех почитайте, братство любите, бога бойтесь, царя чтите. Слуги, со всяким страхом повинуйтесь господам, не только добрым и кротким, но и суровым…»
— Кто козырь? — спрашивает Альберт Шнайдер.
— Пики.
— Господи, а у меня на руках ни единого. То ли у тебя пальцы липкие, то ли ты плохо перетасовал.
— Точно!
— «Ибо то угодно богу, если кто, помышляя о боге, переносит скорби, страдая несправедливо. Ибо что за похвала, если вы терпите, когда вас бьют за проступки? Но если, делая добро и страдая, терпите, это угодно богу…»
Булочник Бер борется со сном. Он уже выскреб остатки теста из-под ногтей. Закладка в его молитвеннике вконец истрепана во время предыдущих посещений церкви. Рукам Бера решительно нечем заняться. Он клюет носом, потом голова его падает на грудь. Ему удается прервать это движение на середине, что до некоторой степени прогоняет сон. Бер украдкой оглядывается по сторонам.
— Дорогие прихожане, — вещает пастор, — слова апостола, обращенные к первой христианской общине, не устарели и по сей день. Правда, порой может показаться, будто мы последние христиане на земле и за нами должно начаться царствие Люцифера. Но ведь с тем же успехом мы можем находиться и в середине христианской эры. Человеческие чувства и человеческий разум слишком ничтожны, чтобы судить об этом. Именно потому слова апостола применимы и к нашим дням, и, может быть, даже в первую очередь к нам…
— Это у меня последние пять пфеннигов, — говорит Лопе, — если я и сейчас не выиграю, мне придется бросить.
— Ерунда, я тебе дам взаймы… Тридцать пять!.. Тридцать пять и козырь… Я вышел!
— …Итак, повинуйтесь всякому человеческому порядку во имя господа бога нашего. Как успокоительно действуют эти слова, когда нам вдруг захочется возроптать против власти. Каждый из нас в этой земной жизни обязан повиноваться той либо иной власти, вы ли, дорогие братья и сестры, я ли. Выпадают такие миги, когда нам мнится, будто и власть, поставленная над нами, — это не более как люди, что, подобно всем людям, нищими пришли в этот мир и нищими уйдут, если прилагать к ним земные мерки. И это суть те миги, когда сатана испытывает нас. Не внимайте ему. «Он ничем не отличается от тебя», — нашептывает тебе на ухо сатана, когда ты стоишь перед господином своим, а смысл его приказа темен тебе. Истинно, нет ничего легче, как повиноваться господину доброму и кроткому. Вы же повинуйтесь и господину суровому, призывает нас апостол. Ибо если, делая добро и страдая, терпите, это угодно богу…
Тощая, высохшая Карлина Вемпель заснула, спрятав свое остроугольное лицо между костлявыми руками. Она сидит как бы в самозабвении, а на самом деле просто спит. Пастору это известно. Он и во время занятий с конфирмантами об этом говорил. Девушки разглядывают покрой платья ее милости. Учитель
