— Потому… потому что не может социализм переделать весь мир к лучшему. Чепуха это все. Надо для начала… для начала навести порядок в собственном доме. А наш дом — Германия. Когда у нас будет порядок, другие смогут брать с нас пример, потому как мы всегда были цивилизованной нацией… а дерьмо… так сказать, грязь всего мира… собственно говоря…
Ропот, покачивание головой.
— Он небось стакнулся с парнями в куртках, — бросает кто-то.
— Господи, да назначьте его барабанщиком, и никуда он от вас не денется! — выкрикивает другой голос.
Но Шульце Попрыгунчик берет свой членский билет со стола и еще раз с размаху шмякает его об стол.
— Нет, все равно уйду.
А что же Бер, булочник? Бер состоит в социал-демократическом ферейне, в велосипедном ферейне «Солидарность», в ферейне ветеранов, в кегельклубе и в ферейне курильщиков. И ни один из ферейнов его ни в чем не может упрекнуть.
— Ах, все эти членские взносы — это же просто наказанье божье, — порой вздыхает фрау Бер, стоя за прилавком, — но ничего не поделаешь, приходится, если хочешь сохранить клиентуру.
Булочник враждебно настроен по отношению к хозяину имения, потому что тот велит покупать булочки для своего стола в городе. Бранит он также крупных купцов и торговые дома, потому что своими низкими ценами те загоняют в гроб мелкого ремесленника. Порою, когда Бер бывает на взводе, он обнимается с Густавом Пинком и ставит ему рюмочку.
— Чтоб ты знал, — говорит он Густаву Пинку, — чтоб ты знал: я всегда стоял за маленьких людей, стоял и стою. Я всегда отпускаю в долг, если человек не может сразу вытащить гроши из кармана. Слава тебе господи… я не веду себя как… как иные прочие… Но вот ваш корперитив… Скажи ты мне, ради бога, с какой стати вы включили корперитив в свою программу?
Что прикажете отвечать на это Густаву Пинку? Пинк бормочет что-то невнятное насчет мировоззрения.
— На весь мир ты никогда и не взирал, — замечает булочник, — не взирал и взирать не можешь, просто ты где-то это вычитал, а корперитив заводить ни к чему.
Заявляется один из членов военного ферейна ветеранов и хочет чокнуться с Бером:
— Твое здоровье!
— Твое! Да, то были времена, когда… когда мы служили… в пятьдесят втором… служили… да здравствуют старые однополчане! Ур-ра-а-а!
Старик Мюллер, отец конторщика Фердинанда, ходит, согнувшись в три погибели, так что руки у него чуть не волочатся по земле, и похож он на беловолосую обезьяну. Так вот старик Мюллер плевать хотел на все ферейны, вместе взятые.
— Одна трепотня и ничего больше, — говорит он, — лучше бы работали как следует, тогда бы и ферейны им не понадобились. — Мюллер ни у кого не занимает денег, не пьет, а табак на курево он сам выращивает у себя в садике за мельницей. Старая, крытая соломой мельница вот-вот рухнет.
— Мюллер закапывает свои деньги в ковше под мельницей, — толкует народ.
— Нет, Мюллер бедный, потому что его сын, Фердинанд, стоил ему много денег, когда учился в гимназии. Старый Мюллер до сих пор не может оправиться после тех расходов, — говорят другие.
Мюллер неизменно питает вражду к церкви и к пастору.
— Уж лучше я кликну повитуху, когда надумаю помирать, чем этого чернорясника, — говорит он. — Он и пьянствует, и сам полон всякой скверны…
В деревне Мюллер считается предсказателем погоды.
— Он знает облака и звезды лучше, чем господь бог, — говорят о нем люди. Если кто в деревне затеял какое-нибудь важное дело, для которого нужна хорошая погода, тот для начала справится у старого Мюллера.
— Сегодня у меня в ухе стреляло, — отвечает Мюллер на расспросы, — значит, дня через три быть дождю.
По большей части его прогнозы сбываются, и поэтому он — великое подспорье для деревни, старик Мюллер.
Да, а как господин пастор?
«Не убий», — взывает пастор с кафедры, обращаясь к верующим, что, впрочем, не метает ему быть членом военного ферейна. Порой, пропустив две-три рюмочки «спиритуса», как он его называет, пастор с воодушевлением повествует о своих подвигах на поле брани в качестве полкового священника.
— Бывает, что человеку везет, — говорит он и рассказывает о возчике из обоза, которого граната разорвала вместе с лошадьми у него на глазах. — А меня даже и не задело, — заканчивает он свой рассказ и присовокупляет: — Пути господни неисповедимы.
Умирающих он потчует напоследок земным вином, которое хранится в ризнице и которое разбавили конфирманты; он даже заталкивает им постную облатку между скрежещущими зубами. Тот же, кто в свой смертный час пренебрегает пастором, тот сам виноват, если над его гробом прозвучат всего лишь несколько злобных слов напутствия в вечность. Господин пастор тонко умеет отличать реальных покойников от нереальных.
А вот учитель — тот член социал-демократического ферейна и при каждом удобном случае призывает уничтожить военщину. В церкви он играет на органе. С детьми он молится поутру, когда они приходят, и в полдень, когда они уходят домой. Делает он это потому, что религия не дает оскудеть почтению перед властями. Религия — превосходное средство воспитания, надежная опора для учителя. На уроках физкультуры учитель командует: «Р-рав-няйсь», «Смирна-а» и «Правое плечо вперед — шаго-ом арш!»
Иногда учитель выводит мальчиков в лес, раздает им сосновые дубинки и обучает ружейным приемам. Лишь затем, чтобы на всякий случай они знали, как это вообще делается. Кроме того, школьный попечитель этому радуется и многозначительно приговаривает: «Да-да, так-так!» Учитель и вообще мастер на все руки. В большинстве ферейнов он отправляет должность секретаря-письмоводителя. Даже сам Шуцка Трубач, глава военного ферейна, приходит к нему и справляется, по форме ли составлена та или иная бумага. И учитель делает все, как нужно. Мало того что он сопровождает богослужение игрой на органе, он еще и дирижирует школьным хором на похоронах заслуженных людей. Он выводит свой хор на панихиду по императрице, он время от времени радует своим искусством членов отечественного женского ферейна. Обращаясь к домашнему учителю Маттисену, он обязан называть его «господин коллега», хотя на деле Маттисена коллегой не признает, как и вообще не признает частного обучения. Он же читает в церкви главы из Евангелия, когда пастор уходит в отпуск, и, наконец, он же руководит мужским певческим союзом либо смешанным хором, когда у его милости день рождения и надо пропеть перед замком какую-нибудь кантату. Да и как он мог бы уклониться от участия, когда даже Густав Пинк, председатель местного отделения у социал-демократов, по таким дням присоединяет свой голос к общему хору?
Но вот столяр Танниг считает все это дурацкими безделицами. Люди, на его взгляд, не умнеют. Суета мирская, вот оно что! Столяр Танниг — он святой последнего дня. Он ясно ощущает приближение конца света и соответственно к нему готовится. Во всей деревне у него есть только один враг, и этот враг пастор, потому что пастор неправильно толкует Евангелие и вводит в заблуждение бедных людей. Это Евангелие, а уж про Апокалипсис и говорить нечего.
— Видно, что мир все больше и больше идет навстречу своей погибели, все сплошь гробы и гробы, — говорит он и подкладывает под холодные негнущиеся спины покойников стружки либо сено, в зависимости от того, сколько заплатят родственники. Все едино: в пламени Страшного суда одинаково сгорят и стружки, и сено.
Фрау Пимпель, окружная повитуха, придерживается другого мнения.
— Куда деваться людям, если и дальше все так пойдет? Во всех углах — детский писк, куда ни приди — всюду дети. Под конец люди сожрут друг друга.
— Тогда нужна война, вот людей и поубавится.
