— Она, упаси бог, не самое лучшее отдала?
— Ну что вы, фрау Кляйнерман, как можно? — отвечала простодушная Паула.
Фрида Венскат перешила платье по своему разумению. Она отрезала кусок снизу, потом вытащила костяные планки из воротничка, следом отрезала и самый воротничок, подрубила край среза и стянула его на манер кисета.
Сверху платье было слишком широко для Труды. Фрида и тут не растерялась. Она срезала еще одну полосу от подола, получился пояс. Но для конфирмантки платье по-прежнему было слишком длинно. Труду словно засунули в черный мешок. Пояс разделил этот мешок пополам. У Труды в этом платье грудь получилась пышная и необъятная, как у покойной лавочницы Крампе. На Труду нельзя долго смотреть без смеха, так думает Лопе. Вот когда смотришь на Марию Шнайдер, в той ничего смешного нет. Не хватает только белого фартучка, и тогда она будет выглядеть, как выглядела горничная Стина, когда в замке бывали гости. Звучит орган, резкие посвисты дудок переложены плотной ватой басов. Пастор мерным шагом выплывает из ризницы. Вот когда пастор проводит урок для конфирмантов, он носится между скамьями как ураган, Карлина Вемпель принимается утирать рукавом лицо. На дворе, должно быть, сияет солнце. Во всяком случае, ноги Спасителя в окне за алтарем светятся бледно-желтым цветом. А вокруг четырехдюймового гвоздя пробивается розовый свет, розовый, как заря на троицу. Милостивый господин нервически барабанит длинными, как паучьи ножки, пальцами по барьеру. Милостивая госпожа с неудовольствием разглядывает Труду.
— «Блаженны званные к столу господню», — раскатисто возглашает пастор.
Может, Лопе все-таки следовало подняться к остальным на хоры? Конфирмация — дело долгое. В церкви время застаивается, как дождевая вода в бочке. Все точно так же, как в тот раз, когда конфирмовался сам Лопе. Во время святого причастия Лопе заменяет сестре отсутствующих родителей. И снова Лопе хочет проследить, изменится в нем что-нибудь после того, как он проглотит остию и отхлебнет вина. Труда возбужденно тянется к облатке и от волнения промахивается. Она стоит на коленях, и облатка падает ей в подол. Труда поспешно хватает ее обеими руками и самолично сует в рот. Правда, на уроках для конфирмантов им внушили, что тело Спасителя, коснувшись земли, теряет благодать, но ведь тело Труды — это не земля. А впрочем, кто его знает, может быть, платье ее милости полно скверны.
Краска стыда приливает изнутри к щекам Труды. У Лопе облатка так прилипла к нёбу, что ее даже вином не удается отлепить.
Таким образом, в желудке у Лопе сперва оказывается кровь Христова и только потом туда же попадает тело. В животе у Лопе бурчит. «Авось это не принесет мне вреда», — думает он. Сегодня Лопе может всласть наблюдать за собой и за другими людьми, но ни в ком ничего не меняется. Мария Шнайдер вместе с матерью возвращается от алтаря к своей скамье. Лопе вопросительно взглядывает на нее. Мария опускает глаза. А раньше она могла смотреть на него до тех пор, пока он сам не отведет взгляда.
Не сказать, чтобы Кляйнерманы устроили пышное празднество. К обеду подают мясо с овощными клецками. После обеда заявляются Трудины крестные — жена лейб-кучера Венската, жена смотрителя Бремме и фрау Блемска. Фрау Блемска очень бледная, и черный платок висит на ней, как на шесте. Она ходит с палочкой. Все едят пряники из ржаной муки и говорят, не умолкая. Лицо у матери желтое, только за ушами, когда она снимет платок, видна белая кожа, белая, как у покойника. Ей теперь часто приходится отдыхать во время работы. Она садится, скорчившись, и прижимает руку к животу. Потом она снова берется за работу, но кажется усталой и зевает.
Неделю спустя в замке тоже справляют праздник. Господские сыновья окончили гимназию.
— То есть как это, оба сразу?
— Да, оба сразу.
— А разве господин Ариберт не старше на один год господина Дитера?
— Господин Ариберт, он всегда был очень болезненный мальчик, это всему свету известно, — отвечает лакей Леопольд. — Просто чудо, что он не помер в младенчестве. Да еще гимназия.
Уже с утра общество собралось перед беседкой в парке. Господское семейство и прибывшие издалека гости. Домашнему учителю Маттисену оказана высокая честь — ему дозволено зачитать отрывки из своего труда «Культурная роль помещичьего сословии в жизни сельских округов». Раздаются робкие аплодисменты. Некоторые гости хлопать не хлопают, а говорят: «Браво». Маттисен раскланивается. Руки милостивой фрейлейн беззвучно ударяются друг о друга, словно белые кружевные платочки. По сути дела, сегодня бы должен быть ее праздник. И ради нее съехались гости из города и из соседних имений. И в доме все было приготовлено для ее помолвки. Перед портретом ее будущего жениха стоит на тумбочке букет самых темных роз, срезанных собственной рукой фрейлейн.
«Незнакомец, овеянный ароматом чужбины, — так называет его фрейлейн в своих письмах, — стряхнул с себя чары Балкан…» «Я ворочусь в свое потрясенное отечество, чтобы посвятить себя выполнению задач, налагаемых на меня моим происхождением…» — писал он в последнем письме. Он-де перебесился и вошел в разум. Вот уже два дня в замке нетерпеливо ждут, когда же наконец появится «балканский гуляка». Так игриво прозвал его милостивый господин. Но гуляка не объявился даже утром того дня, на который была назначена помолвка. Просто счастье, что под рукой оказались Дитер и Ариберт.
Но флёр скрытого нетерпения словно окутывает маленькое общество. Женщины то и дело с участием поглядывают на Кримхильду, сама же она, едва в разговоре возникнет пауза, напряженно прислушивается к скудным шумам деревенской улицы. Один раз на шоссе взревел грузовик, но это оказалась машина из Ладенберга, которая доставляет пиво в трактир Тюделя. Лицо фрейлейн нервически подергивается. Садовник Гункель развел перед беседкой костерок. У огня стоят учитель Маттисен и его прежние питомцы. Взгляды общества переходят к этой группке. С хозяйственного двора доносится глухой удар и вслед за ним — предсмертный свиной визг. Визг переходит в булькающий хрип.
Учитель Маттисен в приличествующих случаю выражениях обращается к собравшимся с небольшой речью. Он испытывает острую потребность увязать серьезно-бесшабашные годы своих бывших питомцев с настоящим моментом. Он желает обоим юношам стать надежной опорой государства, надежной опорой с мудрым пониманием того, что? нужно отечеству. Речь оказывается вовсе не такой маленькой, как в самом ее начале обещал Маттисен. Не исключено, что этот понаторевший в античных образцах человек при определении длины речи руководствуется совсем иными масштабами, нежели большая часть гостей. Как бы то ни было, две престарелых тетушки надушенными платочками промокают в глазных впадинах слезы умиления. Милостивая госпожа умиротворяюще держит руку милостивой фрейлейн. Из костра дождем сыплются искры — это молодые господа побросали в огонь свои гимназические фуражки. Тут учитель Маттисен кричит голосом, уже лишенным всякой торжественности: «Ур-ра!» Седая бородка клинышком прыгает на застывшем зимнем пейзаже лица. Из глубины беседки доносится кряхтение граммофона. Лакей Леопольд пустил его, заслышав уговоренный пароль «ура». «Время золотое, не вернешься ты», — ломким голосом заводит учитель Маттисен. Ариберт и Дитер тоже подтягивают, предварительно толкнув друг друга в бок, чтобы посмеяться над Маттисеном. «…И напрасно всюду я тебя ищу», — присоединяется к маленькому хору бас его милости. «А меч его, булатный меч, коростой ржавчина покрыла…» — скулят обе тетки, и в глазах у них светится блаженство воспоминаний. Лопе все это видит из своего укрытия на парковой скамье. Ему трудно понять, чего ради кидают в огонь такие хорошие шапки. Может, Ариберт и Дитер понабрались вшей в гимназии? Граммофон все так же разливается, но господа не спеша покидают парк. Маленькими группками приближаются они к замку. Еще немного погодя Ариберт и Дитер первый раз в жизни напьются с отцовского позволения.
Когда наступает темнота, Ариберт и Дитер начинают буянить у себя по комнатам, еще позже они будут стрелять из окна в воздух. Выстрелы просверливают маленькие огненные дырки во тьме парка. Ариберт свешивается из окна и вопит: «Проснись, Германия!» В комнате со звоном бьется стекло. «Слон в посудной лавке», — бормочет Дитер коснеющим языком. Свет в комнатах молодых господ горит всю ночь напролет. И лишь под утро замок стихает.
А в пятом часу утра во двор вступает тощий долговязый господин. Господин держит в руке небольшой чемоданчик и нерешительно приближается к замку. Под сводами портала он ставит свой чемоданчик на землю и, принюхиваясь, словно охотничья собака, обходит многоугольные стены замка. Он тихо пробирается сквозь буйную поросль кустарника и наконец останавливается под ярко освещенными окнами в комнатах
