В канцелярии роты висели большие афиши, нарисованные от руки. Они возвещали о предстоящем дивизионном празднике. Выступят двадцать актеров-любителей. Вот и доказали этим «шляпам» в Берлине, что в их фронтовых бригадах профессиональных актеров никто не нуждается. Имеются свои собственные резервы: танцоры и акробаты, силачи и гимнасты, исполнители женских ролей и пожиратели огня. Кроме того, афиша приглашала: «Всему личному составу дивизиона разрешается привести знакомых дам- парижанок для украшения праздника!»
Солдаты чистили свои куртки, смазывали ремни и сапоги жиром, разминали их, как делали это, когда были новобранцами. В большом зале для представлений воняло, как на фабрике гуталина, и эта вонь так хорошо вязалась с представлением о прусской армейской чистоте. Майор, командир дивизиона, ротмистр и другие офицеры сидели, развалившись в мягких креслах перед сценой. Плетеные стулья предоставили солдатам, напоминавшим стадо серых зайцев на задних лапках; они сидели, вытянувшись: прямая спина, руки на коленях, как во время богослужения. Среди них — соседи Станислауса по комнате. Роллинг с неподвижным лицом и багровым шрамом на лбу. На куртке красуется большая заплата. Кое-как залепленные дыры — следы отправки офицерского багажа. Крафтчек в съехавшем набок галстуке и при выглядывающей наружу золотой цепочке от пасторского амулета. Август Богдан с обильно напомаженными грязновато- светлыми волосами и рыжеватыми усиками. Вонниг, улыбающийся, как ребенок в ожидании рождественских подарков. Хорошо! Вилли Хартшлаг с отставленными локтями — сила так и прет из него — занял почти два стула и заслонил наполовину Вайсблата. Рядом с Вайсблатом сидел Станислаус, бледный и настороженный.
Приглашенный полковой оркестр исполнял кавалерийские марши. Некоторые солдаты, сидя на плетеных стульях, раскачивались в такт музыке, мечтая снова оседлать лошадей, чтобы поскакать наконец в далекую Россию, проявить свою смелость и геройство, растоптать все, что не уступит дорогу.
Речь дивизионного командира:
— Солдаты! — Перо на шляпке жены ротмистра, фрау Бетц, единственной женщины среди этого мужского стада, непрерывно вертелось вслед за головой своей хозяйки. — Отечество, возможно, в скором времени отзовет нас с этого места, где мы охраняем и сохраняем то, что завоевали немцы…
Вайсблат нагнулся к Станислаусу:
— Она придет. Ты увидишь ее. Наверное, еще красивей, чем была.
— То, что начинает осуществляться там, на Востоке, под покровительством мудрого провидения, — это не война, а установление равновесия в… э-э-э… европейском пространстве и спасение культуры… э-э- э… Запада… — От чувства глубокого уважения к самому себе майор даже пристукнул каблуками.
— Уж фельдфебели отобьют ее у тебя. Увидишь ты тогда свою Элен. Фельдфебели — они как гусеницы на розах, — шепнул Станислаус.
— Тссс! — цыкнул кто-то, и это был каптенармус Маршнер, получивший наконец чин унтер-офицера и сидевший теперь рядом с командирами подразделения.
— …Можно предположить, что вскоре наше место будет там. Там мы приумножим славу нашего знамени дивизиона и славу немецкого солдата… э-э-э!..
— Пусть прямехонько и отправляется туда, — пробурчал Роллинг, который, видимо, забыл, где он находится. Вонниг толкнул Роллинга в бок, Роллинг взглянул на него.
— Еще далеко до этого.
— Все к лучшему, — шепнул Вонниг.
— Итак, начнем наш праздник! — воскликнул командир дивизиона. — Может быть, это последний праздник на долгие времена. Ура!
— Ура! Ура! Ур-р-ра-а-а!
Офицеры поднялись и, выпятив грудь, стали выходить из зала.
— Ур-р-ра! — жена ротмистра-пивовара, фрау Бетц, тоже вытянула вперед руку. На руке болталась туго набитая сумочка. В сумочке лежали оккупационные деньги, их выпускала фабрика, изготовлявшая блокноты для официантов. — Ур-р-ра! — В этом безнравственном городе не найдешь местечка, куда можно запрятать сумку, чтобы спокойно веселиться на празднике. — Ур-ра!
Эстрадные актеры-любители выходили из-за кулис и показывали кто что умел. Пауль Пальм, бывший редактор отдела фельетонов «Фоссише цейтунг», взял на себя роль ведущего.
Бывший владелец тира Карл Кнефель под барабанную дробь проглотил три горящие плошки, а затем, прикрывая рот лоскутом, выпустил в потолок целый сноп огня. Звуки труб сопровождали этот номер.
Баядерка Альберт Майер второй, в прошлом дамский и детский парикмахер, танцевал на подмостках. О эти оглушительные удары тамбурина! О эти сверкающие глаза, подмазанные оружейным маслом, звяканье старых алюминиевых пятидесятипфенниговых монет на голом животе Майера!
У входа в зал начали появляться приглашенные дамы. То там, то тут какой-нибудь солдат или унтер-офицер вскакивал со стула и приводил свою даму; он уступал ей место, а сам становился у стены. Фрау Бетц больше не смотрела на сцену. Она разглядывала входящих дам. Ее голова возмущенно тряслась: «Какой вызывающий вид!»
В перерыве обильно выпили. Господа офицеры направились в соседнюю комнату к накрытым для них столам, чокались шампанским, поздравляя друг друга с блестяще удавшимся праздником. Солдаты уничтожали выданное им угощение — на двух человек три бутылки дешевого вина. Баядерка Майер второй сидел, ко всеобщему веселью, все еще в своем костюме на коленях у капитана медицинской службы доктора Шерфа.
Вайсблат ждал у дверей зала. Его сухощавая белая рука лежала на правом кармане куртки. Там он хранил несколько увядших роз для своей Элен.
Роллинга послали обслуживать гостей офицерской комнаты. Офицер для поручений, увидев заплаты на куртке Роллинга, отправил его к Маршнеру. Тому пришлось поехать в город, чтобы привезти с вещевого склада белый китель для Роллинга. Каптенармус вернулся багровый от ярости и швырнул Роллингу его куртку:
— Тебя я при случае задушу!
— Каждый делает, что может, — ответил Роллинг.
Станислаус стоял за кулисами — его чуть-чуть знобило — и ждал своего выхода. Сильно захмелевшие офицеры снова заняли места. Теперь и солдаты больше не сидели, вытянувшись в струнку. Они начали отпускать грубые шуточки, заигрывать с дамами.
Пауль Пальм объявил номер Станислауса — на сей раз не стихами. Он не нашел рифмы к слову «гипноз». Станислаус, по словам Пальма, был опытный маг и чародей, повелевавший тайными силами. Бывалый Станислаус вышел на сцену с видом утопающего, над которым еще секунда — и сомкнутся волны. Он был в форме кавалериста, а на голове возвышалась чалма из простыни. Чалма была слишком велика, но ее поддерживали оттопыренные уши Станислауса. Опытный маг был белее булочника и мало походил на таинственного человека, украшавшего обложку книжонки о гипнозе, которой когда-то владел Станислаус. Он стоял на подмостках, выпучив глаза, заглатывая слюну, и его кадык непрерывно двигался вверх и вниз над воротником мундира. Сейчас, казалось ему, зал дрогнет от хохота. Однако никто не смеялся. Жена ротмистра-пивовара фрау Бетц, сложив рупором ладони, прошептала:
— У него глаза как у того факира, которого мы видели в Мюнхене на октябрьском празднике урожая. Помнишь, под его взглядом каменели крокодилы, а какую-то женщину он даже заставил летать по воздуху.
Ротмистр Бетц протер пенсне, впервые посмотрел на своего кавалериста Бюднера, второго повара роты, и сказал:
— Пожалуй, ты права, Резерль.
Станислаус очень тихо сказал:
