выливал в огонь остаток воды, задержавшийся в шапке, и снова бежал к ручью. Вода из шапки Роллинга шипела на огне, но не погасила его.
Ротмистр зашел в конюшню, опрокинул снарядный ящик, полный лошадиного навоза, и закричал: «Прусские свиньи!» Потом Бетц остановился у стойла своей верховой лошади, которую из Германии через Париж приволокли сюда. Он снял с крюка хлыст, постучал им по голенищу своих кавалерийских сапог и крикнул:
— Когда попадем на войну, я вам покажу, где раки зимуют!
Он протер пенсне и узнал Станислауса, чистившего скребницей свою маленькую рыжую лошадку.
— Уж не тот ли это бродяга, предсказатель?
— Кавалерист Бюднер чистит лошадей!
— Что ты говоришь, оракул, вшивый ублюдок? Продолжаешь бездельничать, черт! Здесь, у эскимосов?
Станислаус усмехнулся, промолчал. Пивовар Бетц наклонился вперед, чтобы получше разглядеть эту лошадиную вошь, Станислауса, в темном проходе конюшни.
— Значит, оракул молчит? В таком случае он годен для службы в штабе полка.
Верховую лошадь вывели из конюшни. Уходя, ротмистр взял из кормушки пригоршню овса и начал рассматривать его, как дома рассматривал ячмень для пива.
Кобыла фыркала. Дым от раздутого Роллингом огня проник ей в ноздри. Когда ротмистр-пивовар сидел уже в седле, прибежал со своей промокшей шапкой Роллинг. Тлеющие угли зашипели, кобыла испугалась и понесла седока вниз по лагерной дороге, прежде чем Бетц успел схватить поводья. Унтер- офицер Ледер раскрыл было рот, но тут же помчался вдогонку, потому что лошадь и пивовар доскакали до поворота.
— Каждый делает, что может, — сказал Роллинг и пробурчал:
— Я не останусь тут! — Затем он помочился в огонь и окончательно затушил его.
Кобыла сбросила ротмистра. Через полчаса он орал в канцелярии эскадрона:
— Необходимо устроить учебный плац. Люди отбились от рук.
Ротный вахмистр Цаудерер съежился, как воробей перед кружащей совой. Пивовару Бетцу требовался учебный плац такой величины, как аэродром там, на родине в Фюрстенфельдбруке.
Вот он край, где солнце не заходит. До обеда оно всходило, а после обеда спускалось поближе к земле, но едва достигнув кромки леса, сотканной из макушек деревьев, оно останавливалось и скатывалось в сторону по зубчатой линии леса до того места, где завтра оно снова начнет карабкаться в высокое бледно-голубое небо.
В такие ночи Станислаус снова и снова пытался описать историю девушки Элен. Но ведь он не был поэтом. Ему не хватало сил проникнуть в душу другого человека. Эх, ты, тоскливое отчаяние!
Ленивцу Станислаусу на руку поднявшиеся в лагере шум и тревога. У него нет времени для сочинительства, что поделаешь! Ему мешают.
— Все на работу!
И люди валили деревья, корчевали пни, утрамбовывали землю, лезли из кожи вон. Они рассчитывали, промеряли, рубили и сыпали проклятиями. Они боролись с комаром, этим шестиногим кровожадным насекомым. Миллиарды комаров облепляли их, гудели над ухом. Солдаты надевали зеленые защитные сетки, но там, где эти сетки слегка прилипали к потной коже человека, вырастала гроздь в тысячу кровососов. Белыми ночами над окопами стоял непрерывный комариный звон. Солдаты смазывали руки, плечи и лицо смолой. Острый смолистый запах заполнял и без того душный воздух блиндажей. Люди почти задыхались. И хоть комары держались подальше от натертых смолой рук, плеч и лиц солдат, но зато находили их ноздри, ушные раковины, вволю насасывались крови и улетали как ни в чем не бывало. Над стальными касками караульных, сидевших в яме, вился рой, высились башни, целые колонны из комаров тянулись до самых макушек деревьев.
Когда лесосеку начисто вырубили, выкорчевали все пни и расчистили поляну среди лесов, превратив ее в Ютеборгскую пустошь, жизнь пивовара Бетца снова обрела смысл, стала содержательнее. Теперь он каждое утро мог скакать верхом и наслаждаться своим испитым голосом, изрыгавшим баварскую брань. На новеньком, как с иголочки, учебном плацу стреляли холостыми снарядами, строили окопы, раздавались свист и окрики муштры, в ближнем бою уничтожались целые армии «предполагаемого противника». Так проходило время в дремучих лесах у полюса.
19
Когда ночи снова стали приносить с собой два-три часа темноты, усиленная учеба на живодерне пивовара Бетца постепенно превратилась в тупую привычку. Стоило командиру эскадрона повернуться спиной, как унтер-офицеры, а особенно солдаты, старались не слишком переутомлять себя. Лейтенант Цертлинг, начальник первого взвода, не любил хлопот. — Мы не новобранцы, мы, черт возьми, фронтовые солдаты! — говорил он.
К сожалению, никто толком не знал, где находится фронт. Он был отмечен на картах офицеров красивыми цветными закорючками, но там, где проходил этот пестрый карандашный фронт, в действительности стоял дремучий карельский лес, всюду было полно озер и болот, и вовсе не пахло ни человеком, ни противником.
Солдаты умели по-своему справляться с этим карандашным фронтом и с этой ни на что не похожей войной-выродком. Роллинг, например, удил рыбу, ставил верши. После обеда он, повесив, согласно приказу, винтовку на плечо, уходил из лагеря и предавался своим занятиям в лесной чащобе. Он расставлял верши в озере, находившемся очень далеко от лагеря, вынимал из них рыбу, выбирал двух особенно крупных щук, а остальной улов бросал обратно в воду. Щук он клал на землю под одну из берез. К этой березе он внимательно присматривался, ощупывал ее со всех сторон, снимал перочинным ножиком немного коры со ствола и шел глубже в лес. Роллинг держался тропинки, вынимал компас, закуривал, следил за стрелками компаса, что-то шептал про себя, вытаскивал из кармана тужурки какую-то записочку, что-то отмечал, шел дальше и вел себя так, словно ему необходимо было промерить весь этот дремучий карельский лес.
В тот вечер Станислаус получил приказ: явиться на короткую аудиенцию в чулан за канцелярией к ротной матери — вахмистру Цаудереру. Короче говоря, Цаудерер с интересом и удивлением наблюдал за опытами Станислауса в Париже. Теперь вахмистр должен их объяснить себе — вернее, вникнуть в них. Он человек основательный, как говорится — истый пруссак. Война здесь, в этих карельских лесах, скучновата, неопределенна, а уж в смысле отпуска унтер-офицерам и солдатам вовсе полна неясности. Вахмистр Цаудерер хотел бы одним глазком увидеть, что происходит у него дома. На мгновенье, понятно?
Станислаус понял. О эти фельдфебели, право же, они не услаждали ему жизнь. Вот когда представлялась возможность заглянуть в душу одного из похитителей девичьей чести. Он усыпил Цаудерера.
— Рассказывай, понятно? — приказал Станислаус.
Цаудерер не почувствовал насмешки и начал рассказывать.
Жизнь, в которую заглянул любопытный Станислаус, была обыденной и скучно-однообразной. Цаудерер работал подручным на фабрике ящиков в одном немецком гарнизонном городке. Шестьдесят пять пфеннигов почасовой оплаты. Однако, несмотря ни на что, он рано женился: вдвоем жизнь дешевле. Уже после первого ребенка жена постарела, подурнела от скупости, лишений и домашней работы. Семьдесят пять пфеннигов — Цаудереру на мелкие расходы. Грубейший табак по тридцать пфеннигов пачка — для изгрызенной трубки Цаудерера. Он видел ежедневно солдат, весело топающих с песнями по городу. Он спросил у солдат: «Сколько вы получаете в час и сколько часов в неделю работаете?» — «Мало работаем и хорошо получаем», — ответили ему. Тогда и он пошел на эту солдатскую фабрику и работал там не менее
