усердно. Став ефрейтором, он показался себе начальником смены на фабрике ящиков: тепло, хорошо. Теперь он ротный вахмистр, а солдатскую фабрику, где он уже стал мастером, перевели в дремучие карельские леса.
— У кого господин вахмистр отбил жену?
— Ни у кого.
— Сколько невинных девушек соблазнил? — спросил Станислаус в своем стремлении прочесать душу фельдфебеля.
Нет, вахмистр Цаудерер ни у кого не сманивал девушки, никогда не вожделел к жене ближнего; ему хватало своей, понятно?
Станислаус был разочарован. Под конец выходило, что Цаудерер не настоящий фельдфебель. И Станислаус разбудил его. Цаудерер протер глаза и сказал:
— Хорошо, солдат. Замечательно!
В своей прогулке домой к семье, над которой Станислаус, разумеется, не имел никакой власти, Цаудерер установил, что его жена еще не купила кроватки для младшего ребенка, его любимца. «Завтра отправить письмо Марте относительно детской кроватки», — пометил он в своей записной книжке. Таким манером Цаудерер иногда сам себе давал приказания. Во всяком случае, он не знал, что на его немецкой родине детские кроватки стали редким товаром.
Роллинг должен был закончить свое ночное путешествие. Часы его стали. Но когда он приблизился к линии охраны лагеря, то взял направление к той караульной дыре, в которой, по его расчетам, в это время дежурил Вонниг. Вторая щука в сетке Роллинга предназначалась Воннигу. «Все к лучшему!» Вонниг стоял на карауле и в то же время оберегал безопасность возвращения Роллинга, за что получал от него щуку. Роллинг тряхнул сосновую ветку. Это был условный знак. Если все в порядке, Вонниг издаст несколько тихих звуков на своей маленькой губной гармонике. Но гармоника молчала. Роллинг сильнее тряхнул ветку. Раздался выстрел. Ничего себе гармоника! Роллинг упал на землю, медленно пополз назад. Снова затрещало. В караульной яме Воннига сидел его сменный, верный долгу пограничный часовой Август Богдан. Ежели так сильно раскачивается одна-единственная ветка, то, может быть, ведьма в своем ночном полете сделала на ней привал? Богдан выстрелил один раз, другой раз, и тогда из всех караульных точек восточной части лагеря начали стрелять. Вскоре стрельба уже велась вокруг всего лагеря, причем никто из стрелявших не знал, зачем и в кого он стреляет. Роллинг почесал затылок. «Каждый делает, что может».
В чулане за канцелярией вахмистр Цаудерер вытащил колоду карт. Пусть Станислаус скажет ему что-нибудь о будущем в смысле отпуска, понятно?
Станислаус уклонился.
— Мне не дано заглядывать в будущее. Если человек ведет себя хорошо, то и будущее у него должно быть хорошее! Так оно бывает и иначе быть не может. — У вахмистра Цаудерера не было больше времени разочаровываться или возмущаться вожатым вьючных лошадей и предсказателем Бюднером. Разрывы ручных гранат сотрясали лагерь. Пулемет, эта пишущая машинка смерти, безостановочно трещал. Цаудерер побледнел. Будущее уже наступило.
Шофер затормозил огромный грузовик и ткнул в бок спящего Вайсблата.
— Сто семьдесят пятый километр. Вылезай, дуралей!
Вайсблат проснулся и сразу пришел в себя.
— Я рядовой, не награждай меня офицерским чином.
Он дал шоферу пачку французских сигарет. Шофер стал любезнее и, так и быть, показал Вайсблату приблизительное направление, где находится лагерь. В том, что этот хлюпик, с которым он трясся по ухабистой дороге, — фантазер, шофер ни секунды не сомневался.
— С каких пор «дуралей» — военный чин?
Вайсблат боязливо шел по лесу, пока не наткнулся на дорогу в лагерь. Он кряхтел под тяжестью ранца и через каждые двадцать шагов останавливался. Потом он лег на мшистую землю и начал разглядывать тусклые скупые звезды летней полярной ночи. Боже мой, боже мой! Этот путь похож на дорогу в ад. Он, человек, который не мог дышать вне условий цивилизации, попал в непроходимые леса! Сколько понадобится времени, пока сюда дойдут сигареты «Амарилла», посылаемые его почтенной матушкой? Война! На мгновение она показала себя с наиприятнейшей стороны, занесла его в Париж, в этот центр мировой культуры и цивилизации, чтобы потом отнять у него все, все до конца. Нет сомнения, что его хрупкие, сверхчувствительные нервы, как любил выражаться домашний доктор Вайсблатов, здесь окончательно развинтятся, а мозг его неизлечимо заболеет. Вайсблат немного поскулил над собой и тут же вскочил, так как его штаны промокли на сыром мху. Пожалуй, в этих непроходимых лесах ползают змеи и другие пресмыкающиеся.
В лагере начали стрелять. Вайсблат сразу попал в перестрелку. Тяжелый ранец налез на самый затылок. «Вот и конец тебе», — подумал Вайсблат. Когда прошли первые полчаса и еще какое-то время, а стрельба все не прекращалась, Вайсблат попытался освободить от тяжести ранца хотя бы голову, но над ним что-то засвистело; именно так — он знал это по книгам — свистят пули. До рассвета он ждал, что и его не минет пуля. И в тот момент, когда запели птицы, Вайсблат понял, что теперь его нервы окончательно сдали.
Выяснилось, что война, которой они дожидались изо дня в день, слегка, кончиком мизинца оцарапала лагерь.
Когда наутро пивовар-ротмистр поднял люк главного бункера, чтобы краешком глаза взглянуть на войну, ее и след простыл. Вместо нее пришлепал Роллинг с двумя крупными щуками в сетке, переброшенной через плечо, и винтовкой, которую он нес дулом вниз. Ротмистр Бетц швырнул Роллингу из люка три дня ареста:
— Как носят винтовку, вы, задира, карнавальный скоморох, рейнский лодырь, вы…
В канцелярии у Роллинга отобрали щук. К обеду они появились на столе в офицерском бараке.
Начались поиски виновных в ночной передряге. Поиски прошли безрезультатно. Никто ничего не видел. Все караульные посты поддержали огонь соседнего поста. Август Богдан боялся насмешек товарищей и не сознался, что выстрелил первым. Ему было ясно, что он прикончил самое меньшее двух или трех ведьм.
— Все к лучшему! — сказал Вонниг, когда Роллинг огрызнулся на него. — Теперь я по крайней мере знаю, как звучит война.
Станислаус навестил Вайсблата. Поэта снова сунули в его прежнее отделение к Крафтчеку и Богдану. Вайсблат лежал бледный и изнуренный на мху и курил одну из последних «Амарилл». Лицо его не оживилось, когда друг Бюднер протянул ему руку.
— Ты болен, Вайсблат?
Вайсблат взял сигарету, как берут кусок мела — большим и указательным пальцами — и сделал несколько движений в воздухе, будто писал ею.
— Знаком вам этот знак, господин палач?
— Тебе нехорошо, Вайсблат?
— Очень хорошо. В ближайшем времени я получу из армейской кухни крылья. Крылья пропеллера.
Станислаус испытующе посмотрел на своего друга. У Вайсблата был бессмысленный взгляд. Но когда он почувствовал, что его как бы оценивают, поэт захлопал веками и засопел, как рыщущая собака.
— От вас, сударь, чем-то несет. Вы пахнете, как парижский палач.
Вайсблат отвернулся к стене. Крафтчек дернул Станислауса за рукав:
— Не слишком его расспрашивай, не то он снова захочет взлететь, как в прошлую ночь. Он вообразил, что у него утиные крылья, но их зажарили, и он все время падает, стоит ему только подняться ввысь.
— Он заколдован, — сказал Богдан.
Станислаус доложил по начальству о болезни своего дружка Вайсблата.
