— Когда вьются кудри, девчонки не замечают веснушек, — сказал он.
Станислаус и Софи поужинали. Тикал будильник. Софи подперла рукой голову и задумалась.
— Слышишь, как тикают часы?
— Слышу, Софи.
— При каждом тиканье в чрево вечности падает горошина. Вся твоя жизнь — это много-много горошин. Но однажды вот так же «тикнет», и покатится последняя горошина. И тогда уж тебя не будет, умрешь.
Станислауса не интересовали горошины.
— Скажи, теперь у тебя под рубашкой уже не ползают тараканы? — Он уставился на Софи «центральным взглядом». Широко открыв глаза, он смотрел ей в переносицу. Там сходились ее брови, похожие на две полоски войлока. Софи вздрогнула.
— Вот, стоило тебе сказать, и опять начинается.
Она вскочила, подошла к двери и стала тереться спиной о косяк. Радостный испуг пронизал Станислауса. Вот оно — это все его сосредоточенная воля. Он загипнотизировал Софи, и ей мерещатся тараканы на спине.
— Ты не знаешь, почему тараканов называют тараканами? — спросила Софи. — Может, потому, что они таращатся и у них глаза по бокам?
— Я знаю, как избавить тебя от тараканов.
— Хорошо бы, если б ты и вправду знал, только не вздумай опять болтать про свой чай.
— Садись и смотри на меня, — приказал Станислаус.
Софи послушно села на табуретку.
— Смотри на меня, Софи.
Перезрелая девица доверчиво смотрела в глаза мальчика.
— Тараканы удирают, — сказал Станислаус глухим голосом.
Софи прислушивалась.
— И правда, они ползут вниз, вот уже под юбкой, теперь по ногам, в туфлях. Удирают! Правда! — радостно закричала Софи.
Станислаус подошел к ней и погладил ее по плечам. Из мальчишеского любопытства он провел руками по ее груди.
— Теперь будет все меньше и меньше тараканов. Все меньше. Они совсем пропали, а ты хочешь спать.
— И правда, спать хочу.
Станислаус провел рукою по лбу Софи, потом по глазам. Толстая девушка закрыла глаза. Веки у нее были в красных жилках и с короткими ресницами. Края век покраснели от слез одиночества.
— А теперь тебе так легко, Софи! Твои руки слабеют и опускаются. Ты теперь легкая, как пушинка, как тополиный пух, ты летишь, как летают ангелы в небе. А теперь ты сочетаешься браком с… — Станислаус вытащил из-под передника книжонку. Нужно было найти позабытое слово. Очень трудное слово. Он поспешно листал. Нельзя же было его пропустить. Гипноз требовал порядка.
— Ты сочетаешься с Нирваной…
Софи вздохнула и заулыбалась. Наконец-то она хоть с кем-то сочетается браком!
— Поправь цилиндр, Теодор, он у тебя совсем набок съехал, так я не пойду с тобой венчаться, — Софи говорила, сюсюкая, как маленькая.
Станислаус решительно возразил.
— Нирвана — это индийский господин. Он не носит никаких цилиндров. Он носит тюрбан, Софи.
— Да-да-да, — бормотала Софи. Ей было все равно, что у жениха на голове. Главное — был бы жених.
— Ты больше не в силах говорить, Софи.
Софи кивнула. У Станислауса горели щеки.
— Скамейка под тобою нагревается, Софи.
Софи сморщилась.
— Скамья все горячей и горячей. Она раскалилась.
Софи вскочила.
— А теперь говори, Софи, — приказал Станислаус.
— Ой-ой, — закричала Софи, — горячая церковная скамья обожгла меня!
— А теперь жжет все меньше, еще меньше, ты уже почти не чувствуешь ожога. Вот боль прошла, Софи.
Софи блаженно улыбнулась.
— Садись, Софи.
Хотя глаза у Софи были закрыты, она нашла табуретку.
Станислауса лихорадило от возбуждения. Значит, его сосредоточенная воля отлично действует! Софи спала. Ее руки бессильно свисали. Станислаус опять перелистал несколько страниц своей книжки.
— Расскажи о своей жизни, Софи. Но только чистую правду!
Софи вздохнула и начала рассказывать.
— Это чистая правда, что я так хотела выйти за него, за Теодора. У меня никого не было, кроме него, а у него были еще и другие. Он был господский кучер. Очень красивый кучер, с серебряными галунами. И фуражка с лакированным козырьком. Я была очень грешная. Я пустила его в свою каморку. И в свою постель.
У Станислауса перехватило дыхание.
— Это было так хорошо. Он был настоящий мужчина. Так сладко было. Наверное, вот так и бывает на небе… Там я его опять увижу… Он приходил ко мне по ночам еще много раз, с каждым разом было все слаще. А потом он уже не приходил.
Станислаус хотел знать больше.
— Что же там было такого сладкого?
Софи попыталась широко развести руки, но они не повиновались ей.
— А мы любили друг друга, любили и любили; и это было сладко.
— Почему же он перестал приходить?
— Он не приходил. Одну ночь не пришел. Потом на другую не пришел и на третью. Я вся горела. Точно раскаленная, лежала я одна в постели. Я прокралась через темный за?мок к нему в кучерскую. Каждую ночь пробиралась к его комнате. Потом потихоньку царапала ногтем по двери. Тогда он вышел и сказал: «Ты как похотливая сука». Он больше не приходил, потому что я была как сука. Бог наказал меня. Кому нужна такая девка? И еще… у меня должен был родиться ребенок. Настоящий ребенок, с розовым тельцем и пушистыми волосиками. Но наша барышня не держала таких горничных, которые рожают детей. И что же мне было делать? Куда деваться? Я стала еще хуже, чем сука: я дала убить своего ребенка прямо у себя в теле. Старуха Грабеляйт сказала: я, мол, помогу тебе, Софи. И я согласилась, чтобы она помогла. Она топтала меня, мое тело, так, будто грядку вытаптывала. Так и затоптала мой цветочек, моего ребеночка. Вот какая я была плохая! А старуха Грабеляйт была ведьма.
Станислаус плакал. Этого только недоставало. Бравый гипнотизер — и вдруг реветь!
— Молчи! — приказал он. — Все забыто, все стерто. — Он взмахнул рукой так, словно стирал с классной доски решенную задачу.
— Спой лучше песню, чтобы весело стало.
Софи пискливо откашлялась и запела ломким, дрожащим голосом:
