Итак, надеюсь, вам ясно теперь, откуда я так хорошо знаком с призраками?
Продолжаю рассказ.
Эти прозрачные люди, за которыми я крался по коридору, шли, как я уже говорил, в направлении Музыкальной Комнаты. «Интересно, — подумал я, — как они туда пройдут, ведь дверь заперта?»
Но они даже не попробовали её открыть. Они вообще не обратили на дверь никакого внимания. Не сбавляя шага, они направились к стене и… прошли сквозь неё! Вот к этому трюку, признаюсь вам, я совершенно не был готов. Ничего себе фокус, а?
Они просочились сквозь стену, как сквозь сито, и больше я их не мог видеть. Я сел перед этой стеной в полном недоумении и некоторое время не знал, что мне предпринять дальше. Потом, за стеной, я услышал звуки музыки. Призраки играли на инструментах! Ну, здесь даже мой опыт не мог мне помочь разобраться с происходящим. Ни разу в жизни я не имел дела с музицирующими призраками.
Прошла ещё одна ночь, а потом ещё одна. Всё повторилось в точности так, как я описал выше. Мои бедные хозяева после трёх бессонных ночей еле-еле передвигали ноги. Мне было их, конечно, жаль. Но чем же я мог им помочь?,
VII. Вовка
Луна всё прибывает. Скоро она станет совсем полной. Небо абсолютно чистое — располагает к ночным прогулкам.
В одну из таких ночей мы с котом, крадучись, как двое воришек, шли по коридору к нашей странной и ужасной, нашей загадочной Музыкальной Комнате… Пришли. За дверью кто-то тихонько играл на рояле.
И снова я осторожно отпер дверь, приоткрыл, заглянул.
В комнате, в той её части, где стоял рояль, горели несколько свечей. На старинных венских стульях, поставленных вблизи этого инструмента, я увидел фигуры сидящих людей. Они были видны очень слабо, как если бы их нарисовали размытой акварелью. На нас с Амадеем они не обратили никакого внимания. Мы долго стояли, не осмеливаясь двигаться дальше. Мой кот и здесь взял инициативу в свои ру… то есть, я хотел сказать, в свои лапы. Он проскользнул в комнату, спрятался за китайской ширмой и оглянулся на меня: «Давай, мол, сюда, чего ты там застрял?» Пришлось мне последовать его примеру.
Позиция за ширмой — отличная позиция. Ты можешь всё слышать и всё видеть, тебя же не видно никому. Я долго всматривался в этих людей, в тех, кто слушал, и в того, кто играл… Всматривался-и не верил своим глазам.
Вы бы тоже не поверили. Судите сами: передо мной были люди, как две капли воды похожие на портреты композиторов, те, что я видел на обложках музыкальных книг моей сестры! А двое из них совершенно точно повторяли бронзовые бюсты, стоящие у нас на пианино.
От одного этого можно было обалдеть. Повторяю, я не верил своим глазам. Но пришлось, в конце концов, поверить: ведь и одежда их была такая, как там, на портретах! На Моцарте, например, — камзол и белый парик. Чайковский был облачен во фрак. Во что был одет Шопен, я даже точно не берусь сказать, кажется, это называлось «сюртук», но вообще-то я могу ошибиться. И парик на голове Баха был точно такой, как на портретах-огромный, до плеч, в крупных кольцах. Бетховена я узнал, конечно, по его лохматой шевелюре и грозному виду. Одного лишь пузатого человечка с бакенбардами я долго не мог распознать, пока кто-то из присутствующих не обратился к нему по имени. Это был итальянский композитор Россини.
Всех ли я назвал? Кажется, всех… В тот вечер их было шестеро. Всматриваясь, я заметил ещё одну особенность: свечи, которые отбрасывали довольно чёткие тени от всех предметов, почему-то просвечивали сквозь этих людей так, будто они совсем не существовали! Ни одной тени от них я не увидел, сколько ни всматривался… И вот что ещё непонятно: почему же я их не мог увидеть в прошлый раз?
Самое время было себя спросить: уж не во сне ли я это вижу?
Нет. На сон что-то не похоже… Я не смел ни громко вздохнуть, ни резко пошевелиться — настолько меня захватило то, что я увидел. Оглянулся на кота: он почувствовал мой взгляд, поднял чёрную морду с белыми усами. Шерсть на нём стояла дыбом. Переживает, бедняга. Однако с места он не ушёл и не оставил меня одного — мой надёжный друг. Я приложил палец к губам (почему-то мне показалось, что мой кот поймёт этот жест) и стал смотреть дальше.
Долго вытерпеть за этой ширмой мне было трудновато. Я ведь не догадался одеться, в одних трусах стоял на холодном полу. Хотел было уже покинуть мой наблюдательный пункт и разбудить сестру, а там будь что будет… Но игра вдруг оборвалась. Моцарт (это именно он сидел за клавишами) обернулся к своим слушателям, а слушатели поднялись со своих мест.
Отступать к двери было поздно, меня могли увидеть. Я должен был остаться, но, честное слово, мне не пришлось об этом пожалеть: разговор, который начался между нашими удивительными гостями, оказался гораздо важней всего, что мне в эту ночь довелось увидеть и услышать.
Я сказал «разговор». Боюсь, вы меня неправильно поймёте. Это не было разговором в полном смысле слова, потому что никто из них ни разу даже рта не раскрыл. «Звучали» каким-то образом их мысли, обращённые друг к другу. А как звучали? Этого я до сих пор понять не могу. Но каким-то чудом этот их мысленный «разговор» я мог слышать и понимать! Прошу прощения, но, когда мне придётся всё это вам излагать, я вынужден буду писать: «сказал», «ответил». Потому что я не знаю, как написать иначе.
Ну, так вот: Моцарт встаёт из-за рояля, закрывает крышку и говорит:
— Нет, господа, это всё не то. Играя на этом инструменте, Орфей никак не мог бы повелевать стихиями.
— Пожалуй, что да! Ведь, согласитесь, трудновато было бы ему таскать с собой эту вещь в царство блаженных душ, — хихикнул толстяк с бакенбардами.
— Думаю, наш Моцарт и за роялем сумел бы усмирить адских фурий, так божественно он играет! — мягко вступил в разговор Чайковский.
— Господа, господа… Нам сейчас не до комплиментов.
Надо искать, искать, искать этот треклятый инструмент! — тряхнул лохматыми волосами Бетховен.
— Мы перепробовали здесь почти все, и никакого толку, — мрачно заметил Шопен. — Может быть, нам дали неверные сведения?
После этих слов все повернулись к приземистому, очень важному музыканту в огромном парике, в котором — я уже упомянул об этом — мне нетрудно было признать Баха.
— Считаю своим долгом, — сказал Бах, — объявить почтенному собранию, что сведения поступили от лица, заслуживающего самого высокого доверия. Надо искать дальше. Я предложил бы испытать вот этот инструмент, — он показал на фортепиано с подсвечниками. — Не угодно ли теперь попробовать вам, господин Шопен?
— Сомнительно, чтобы мастер Коростылёв сделал это своими руками, — возразил Шопен. — Но так и быть, раз уж мы решили попробовать, я готов. Хотя, конечно, инструменты этого рода не могут иметь к Орфею никакого отношения, — тут я согласен с синьором Россини.
Компания музыкантов, захватив стулья, направилась к инструменту. Открыли крышку. Толстяк с бакенбардами принёс горящую свечу и от неё зажёг две другие, которые стояли в бронзовых подсвечниках.
Шопен сел за клавиши, попробовал их немного, — то есть наиграл несколько пассажей… А затем полилась такая музыка, что у меня от волнения ком остановился в горле! Эту музыку я ни разу не слышал. Кто-то из музыкантов (по-моему, это был Моцарт), сказал: «Браво, Фредерик!» — и все на какое-то время замолчали. В тишине ещё слышнее стал ночной ветер за окнами. Мне было холодно и страшно, но я терпел. По-прежнему я с трудом представлял себе — как же я отсюда выберусь незамеченным?
Затем гости опять начали переговариваться. Стояли они теперь довольно далеко от меня, мне трудно
