— Ходили. Только теперь мне дубок потребовался — для инструмента ручку сделать.
Вернулся Василий Степанович к концу дня. Он был очень спокоен.
Вечером, ложась спать, он завел разговор с доктором.
— А мне и невдомек было, Арсений Васильевич, что вы по-ихнему разбираетесь.
— Как же, милок! — отозвалась Ульяна Ивановна, чинившая рубаху Василия Степановича. — Наш доктор по-всякому может. Книг и журналов у нас было видимо-невидимо, и как ни придешь, бывало, в кабинет, Арсений Васильевич сидят и по-иностранному читают: и по-немецки, и по-американски, и по- всякому.
Любя справедливость и истину, доктор Великанов остановил расходившуюся сестру-хозяйку:
— Немецкую специальную литературу я просматривал регулярно — это верно… Но запомните, Ульяна Ивановна, что американского языка в природе не существует.
За этот вечер Ульяна Ивановна и Василий Степанович узнали много интересного не только о языке, но и о быте американцев.
На следующий день утром, когда в мастерской шла обычная работа, в комендатуре началась суматоха. То и дело подъезжали машины со множеством вооруженных немцев, а Ренке так кричал по телефону, что доктор Великанов слышал его голос даже в сарае. Потом к крыльцу подкатил таинственный грузовик, плотно закрытый со всех сторон брезентом.
Часов в десять в дверь просунулась голова Дрихеля.
— Шест-над-цать унд ейн офицерски! — крикнул он. — Штоп бистра!
Василий Степанович надел очки и подошел к двери.
— Шестьсот семнадцать и семнадцать — шестьсот тридцать четыре! — подытожил он и, по обыкновению, подмигнул доктору Великанову.
Прислушиваясь к разговорам немцев, доктор Великанов вскоре узнал, в чем дело: немцы хоронили лейтенанта и солдат, посланных в Солонцы.
— Что же это с ними попритчилось? — почесывая голову, спросил Василий Степанович.
— Они найдены убитыми в лесу, а машины, на которых они ехали, взорваны гранатами.
— С чего бы это?
— Немцы говорят: партизаны.
— Чудно!.. Какие здесь партизаны? Может, солонцовские? У нас-то нету…
Василий Степанович, сразу ставший серьезным и строгим, выразительно и внимательно посмотрел на доктора и крепко налег на рубанок.
Работы было немало. В тот день доктор Великанов натер на руках огромные водяные мозоли, что сильно огорчило Ульяну Ивановну, но не помешало очередной вечерней беседе.
— Лес лесу розь, — заговорил Василий Степанович, крутя козью ножку. — Плотничье, а тем более столярное мастерство целую жизнь можно учить и не выучиться, потому что в нем очень многое знать нужно до тонкостей. И если мы сейчас с вами инструмент тупим и стружки пускаем, это вовсе не работа. У меня сейчас одна осинка в ход идет, да, признаться, и той жалко. Тем и утешаюсь, что все равно вся эта мебель в окончательном расчете нашим бабам на топку пойдет. А осина, доложу я вам, самое последнее, кроме ветлы, дерево. Во-первых, колкая до крайности, во-вторых, настоящей плотности не имеет. Спички, говорят, из нее хорошие, а все остальное дрянь. И в печи жару не дает, потому что водянистая очень. Иное дело — липа. Она хоть и мягкая — ногтем по-всякому чиркается, но только вязкость в себе имеет и под инструмент хорошо ложится. Ольха, когда вылежится, цвет приобретает красный. А вот клен, вяз, береза, а особенно дуб, — уже вовсе другая материя. Каждое дерево свою комплекцию и специальность имеет. Только это уже не про немцев писано, потому что в нашем деле они и разобраться не могут. Тут целая потеха была. Приходит как-то Дрихель и объясняет, что ихнему майору какому-то крест потребовался. И чтобы получше, значит, и поскорее. Отвечаю: «Рад, мол, стараться — по мере сил буду валандаться». — «Та, та, — отвечает, — поскорее и опясательно валандаться». Ну, я и взялся. И сделал же! Взял ветлу трухлявую и такое смастерил, что самому противно стало. Дрихель пьяным-пьянехонек прибегает: «Ну как, мол, готово?» — «Готово!» — говорю. — «Какой терево брал?» — «Дерево, — отвечаю, — самое что ни на есть лучшее — стоеросовый трух-лодуб». Взялся он осматривать. Я стою, думаю — ну, сейчас конец моим дням пришел: возьмет и застрелит. Так что же вы, Арсений Васильевич, думаете? Ведь доволен остался! «Карашо, ошень карашо, зергут», — говорит.
Паразвлекав доктора и Ульяну Ивановну этим и другими рассказами, Василий Степанович зевнул и переменил тему:
— Теперь мы с вами, Арсений Васильевич, в нашей мастерской твердый порядок заведем. Чем вам на непривычной работе мозоли набивать, сидите вы спокойненько да немецкие разговоры слушайте…
— Зачем же мне их разговоры слушать? — полюбопытствовал доктор Великанов.
— Да так. Интересно знать все-таки, чего они промеж себя думают.
… Совсем поздно, когда хождение по селу было запрещено под страхом смерти, раздался стук в дверь. Стук был не простой, а условный, потому что Василий Степанович сразу же открыл дверь. В хату проскользнул рыжеволосый подросток лет четырнадцати. Увидев незнакомых, он застеснялся.
— Племянник мой — Санька, — отрекомендовал Василий Степанович. — Что же ты не здороваешься?
— Здравствуйте! — произнес парнишка и покраснел.
— То-то! Вежливость и ноне не отменена, — поучал дядя.
В глазах старого плотника сверкнул веселый огонек.
— Паренек, между прочим, Арсений Васильевич, с вашего конвейера спущен. У сестры роды трудные были, и ее в город отправляли… Ну, сказывай, зачем пришел?
— Дядя Миша прислал…
— За стамеской, верно? Сейчас дам…
Оба вышли в сени, и оттуда Василий Степанович — после довольно длительного отсутствия — вернулся один.
Ульяна Ивановна и доктор Великанов уже спали.
Глава десятая
Знал бы доктор Великанов, что сулит ему завтрашний день, не спал бы он так спокойно.
Виновницей тревоги явилась Ульяна Ивановна и, косвенно, Санька-Телефон, потому что свою решимость на крайне рискованный поступок сестра-хозяйка почерпнула из разговора с ним, происходившего с глазу на глаз.
— И не боишься ты по лесу бегать? — спросила Саньку Ульяна Ивановна, не слишком благоволившая к лесной природе.
— Чего же бояться?
— Вдруг гадюка за ногу тяпнет?
Санька, знавший окрестные леса, как свои пять пальцев, отвечал солидно и по существу:
— Гадюк девчонки да старые бабы боятся.
— А леший?
Ответить на этот вопрос у Саньки было две возможности: либо категорически отвергнуть существование лешего, к чему его обязывал долг пионера, либо дать волю своей поэтической фантазии. Угадав в Ульяне Ивановне благосклонного слушателя, Санька колебался недолго.
— Леший? Это вот да! — многозначительно проговорил он. — Лешему не попадайся…
— Вредный, что ли?
— Иной раз ничего — пошутит только, а если рассердится — пиши пропало!
