Иван вошел с газетами... Положил их на стол. Фальшиво-небрежным тоном сказал:
— Почитаем, что ли...
— Газеты!— удивился профессор.— Где достал, Иван?
— Там...— Иван кивнул в сторону станции.
—Ну, как?— спросила Нюра строго.
Иван вздрогнул, быстро поднял голову и опустил. Спросил тоже скоро, испуганно.
— Что, что?
— Ничего!
— А что? Ничего. А что?
— Ничего... и совесть спокойна, и душа не болит?
— А что, что?— тихо, впробормот спрашивал Иван. И ни на кого не глядел.
— Крепкая же у тебя совесть...— Нюра взяла полотенце и пошла умываться.
Профессор с Иваном остались одни. (Люба ушла к своим.)
— Попало?— спросил профессор.
— Та-а...— Иван поморщился, не поднимая головы. Он читал газету, которую разложил у себя на коленях.
— Голова болит?
— Не!— поспешно, с бодрецой откликнулся Иван. Но головы опять не поднял.
— У меня есть бутылочка сухого... Выпьешь?
Иван глянул на дверь...
— Она долго не придет — там очередь. Выпей, легче станет.
— А вы?
— Я не хочу... У меня не болит.
Профессор достал из чемодана длинную бутылку. Сам тоже посматривал на дверь. Налил стакан. Иван одним махом оглушил стакан.
— Ху!..
— Еще?
— Нет. Спасибо.
— Тяжело бывает после выпивки?
— Да не то что тяжело — муторно.
— Но ты особо-то не переживай, ничего вчера безобразного не было.
Иван мучительно поморщился.
— Трепался, наверно?.. Гадский язык: обязательно натрепаться! Ненавижу себя за это!.. Один раз, знаете, поехал на мельницу. А мельница у нас в другом селе, за пятьдесят километров. Смолол. Ну, выпили там с мужиками... и чего мне в башку влетело: стал всем доказывать, что я Герой Социалистического Труда.
— О!
— Ну! Меня насмех, я в драку... Как живой остался — их человек восемь, мужиков-то.
— Да-а. А вчера что-то быстро ты захмелел-то?
— Да я же еще днем коньяк пил! С этим ворюгой-то. Ну и развезло — ерш получился. Я так-то не слабый... А чего я говорил там?
— Где? У студентов? Рассказывал, как ты хорошо живешь.
— О-о!.. Вот же козел!
— Ну а как жизнь вообще-то? Если не трепаться...
— Да ничего живу... Нормально. Я не гонюсь за богатством. Мне бы вот ребятишек выучить — больше ничего не надо. Ничего так-то — все есть. Телевизор есть, корова есть. Свинья даже есть, хоть я их ненавижу, собак,— прожорливые. Все есть, я не жалуюсь.
— Иван, ты хотел про учителей рассказывать... Расскажи?
Иван посмотрел на дверь купе...
— Ладно,— сказал профессор,— мы еще выберем время.
Велика матушка-Русь!
И на восходе солнца и на заходе солнца, и белым днем и ночью — идут, идут, идут поезда. И куда только едут люди? Куда-то все едут, едут...
Молоденький офицерик, от которого вкусно пахнет маминым молоком, говорит миловидной соседке по купе:
— Все это хорошо, но это — сплошная чувствительность. Мы сегодня — не те.
— Но это же прекрасно,— неуверенно сказала соседка. И прочитала:
— Не мужские стихи,— проговорил жестокий лейтенант.— «Розовый конь» — это не из двадцатого века. Согласитесь.
Как тут не согласиться! И миловидная соседка пожимает плечами, что можно понять, как «пожалуй».
Две дамы от души состязаются в любезности.
— Позвольте, разрешите, я полезу на верхнюю полку.
— Да нет, зачем же? Я могу туда прекрасно полезть.
— Нo меня это нисколько не затруднит!
— Меня это тоже ничуть не затруднит. Что вы!
— Прошу вас, устраивайтесь внизу. Честное слово, меня ничуть не затруднит...
— Нет, пожалуйста, пожалуйста...
Внизу, на диване, полулежит здоровенный парнина и, отложив «Огонек» в сторону, с интересом слушает дам.
А вот — дядя... Вооружившись мешком и чемоданом, таранит встречных и поперечных в проходе общего вагона. Ему кричат:
— Что же ты прешь, как на буфет! Дядя!..
— Ну, куда? Куда?
— Эй!.. Можно поосторожней?!
Дядя — ноль внимания. Трудный опыт российского пассажира подсказывает ему, что главное — занять место. Можно себе представить, что когда-нибудь все вагоны будут купейные, а если будут общие, то в них будет свободно... И что же будет? Тоска зеленая!
Едут, едут, едут...
Спят...
Читают...
Играют в карты...
Играют в домино...
Рассказывают друг другу разные истории из жизни...
Едят...
Едят...
Едят...
