— Стой, тебе говорят! — кричал Иван.
— Заполошный! — кричал в ответ Наум. — Чего ты взъелся-то? С ума, что ли, спятил! Я-то при чем здесь?
— Ни при чем?! Мы бы отбились, а ты предал!..
— Да как отбились?! Ты что!
— Предал, змей! Я тебя проучу! Не уйдешь ты от меня, остановись лучше. Одного отметелю — не так будет позорно. А то при людях отлуплю. И расскажу все… Остановись лучше!
— Сейчас — остановился, держи карман! — Наум нахлестывал коня. — Оглоед чертов… откуда ты взялся на нашу голову!
— Послушай доброго совета: остановись! — Иван стал выдыхаться. — Тебе же лучше: отметелю и никому не скажу.
— Тебя, дьявола, голого в родню приняли, а ты же на меня с топором! Стыд-то есть или нету?
— Вот отметелю, потом про стыд поговорим. Остановись! — Иван бежал медленно, уже отстал. И наконец вовсе бросил догонять. Пошел шагом.
— Найду, никуда не денешься! — крикнул он напоследок тестю.
Дома у себя Иван никого не застал: на двери висел замок. Он отомкнул его, вошел в дом. Поискал в шкафу… Нашел не допитую вчера бутылку водки, налил стакан, выпил и пошел к тестю.
В ограде тестя стояла выпряженная лошадь.
— Дома, — удовлетворенно сказал Иван.
Толкнулся в дверь — не заперто. Он ждал, что будет заперто. Иван вошел в избу… Его ждали: в избе сидели тесть, жена Ивана и милиционер. Милиционер улыбался.
— Ну что, Иван?
— Та-ак… Сбегал уже? — спросил Иван, глядя на тестя.
— Сбегал, сбегал. Налил шары-то, успел?
— Малость принял для… красноречия. — Иван сел на табуретку.
— Ты чего это, Иван? С ума, что ли, сошел? — поднялась Нюра. — Ты что?
— Хотел папаню твоего поучить… Как надо человеком быть.
— Брось ты, Иван, — заговорил милиционер. — Ну, случилось несчастье, испугались оба… Кто же ждал, что так будет? Стихия.
— Мы бы легко отбились. Я потом один был с ними…
— Я ж тебе бросил топор? Ты попросил — я бросил. Чево еще-то от меня требовалось?
— Самую малость: чтоб ты человеком был. А ты — шкура. Учить я тебя все равно буду.
— Учитель выискался! Сопля… Гол как сокол, пришел в дом на все на готовенькое да еще грозится. Да еще недовольный всем: водопроводов, видите ли, нету!
— Да не в этом дело, Наум, — сказал милиционер. — При чем туг водопровод?
— В деревне плохо!.. В городе лучше, — продолжал Наум. — А чево приперся сюда? Недовольство свое показывать? Народ возбуждать?
— От сука! — изумился Иван. И встал.
Милиционер тоже встал.
— Бросьте вы! Пошли, Иван…
— Таких возбудителев-то знаешь куда девают? — не унимался Наум.
— Знаю! — ответил Иван. — В прорубь головой… — И шагнул к тестю.
Милиционер взял Ивана под руки и повел из избы.
На улице остановились, закурили.
— Ну не паразит ли! — все изумлялся Иван. — И на меня же попер.
— Да брось ты его!
— Нет, отметелить я его должен.
— Ну и заработаешь! Из-за дерьма.
— Куда ты меня счас?
— Пойдем, переночуешь у нас… Остынешь. А то себе хуже сделаешь. Не связывайся.
— Нет, это же… что ж это за человек?
— Нельзя, Иван, нельзя: кулаками ничего не докажешь.
Пошли по улице по направлению к сельской кутузке.
— Там-то не мог? — спросил вдруг милиционер.
— Не догнал! — с досадой сказал Иван. — Не мог догнать.
— Ну вот… Теперь все — теперь нельзя.
— Коня жалко.
— Да…
Замолчали. Долго шли молча.
— Слушай, отпусти ты меня. — Иван остановился. — Ну чего я в воскресенье там буду? Не трону я его.
— Да нет, пойдем. А то потом не оберешься… Тебя жалеючи говорю. Пойдем в шахматишки сыграем… Играешь в шахматы?
Иван сплюнул на снег окурок и полез в карман за другой папироской.
— Играю.
Думы
И вот так каждую ночь!
Как только маленько угомонится село, уснут люди — он начинает… Заводится, паразит, с конца села и идет. Идет и играет.
А гармонь у него какая-то особенная — орет. Не голосит — орет.
Нинке Кречетовой советовали:
— Да выходи ты скорей за него! Он же, черт, житья нам не даст.
Нинка загадочно усмехалась:
— А вы не слухайте. Вы спите.
— Какой же сон, когда он ее под самыми окнами растягивает. Ведь не идет же, черт блажной, к реке, а здесь старается! Как нарочно.
Сам Колька Малашкин, губастый верзила, нахально смотрел маленькими глазами и заявлял:
— Имею право. За это никакой статьи нет.
Дом Матвея Рязанцева, здешнего председателя колхоза, стоял как раз на том месте, где Калька выходил из переулка и заворачивал в улицу. Получалось, что гармонь еще в переулке начинала орать, потом огибала дом, и еще долго ее было слышно.
Как только она начинала звенеть в переулке, Матвей садился в кровати, опускал ноги на прохладный пол и говорил:
— Все: завтра исключу из колхоза. Придерусь к чему-нибудь и исключу.
Он каждую ночь так говорил. И не исключал. Только, когда встречал днем Кольку, спрашивал:
— Ты долго будешь по ночам шляться? Люди после трудового дня отдыхают, а ты будишь, звонарь!
— Имею право, — опять говорил Колька.
— Я вот те покажу право! Я те найду право!
И все. И на этом разговор заканчивался. Но каждую ночь Матвей, сидя на кровати, обещал:
— Завтра исключу.
И потом долго сидел после этого, думал… Гармонь уже уходила в улицу, и уж ее не слышно было, а он все сидел. Нашаривал рукой брюки на стуле, доставал из кармана папиросы, закуривал.
— Хватит смолить-то! — ворчала сонная Алена, хозяйка.
