легионером… стоп!
— Почему вы нарушили присягу, которую давали императору? Почему вступили в легион?
Папрскарж ответил не сразу. Он не мог понять, к чему такой вопрос.
— Этого требовали условия… Ничего другого не оставалось…
— Вы нарушили присягу!
Папрскарж опешил: разве он стоит перед трибуналом австро-венгерской монархии?
Гестаповцы листают протоколы, а заключенный ждет вопросов, когда и кого перевели через границу, ибо считает, что ни о чем другом они спрашивать не могут.
— А теперь расскажите нам о военной организации, которой вы руководите у себя в рожновской округе, — приказывает Гинтингер устами Слижека-Штюрмера.
Папрскарж растерялся, но ответил заученными словами:
— Я ничего не знаю.
— Не отрицайте, это не имеет смысла. Мы и так уже знаем все. Но мы хотим еще раз услышать это от вас. Ну так как же?
— Я ничего не знаю о такой организации.
Гинтингер заговорил на ломаном чешском языке:
— Предупреждать вас… если не будете говорить правду… У нас есть средства заставить вас…
— Я даже ничего не слышал о такой организации.
Слижек-Штюрмер ударил Папрскаржа по лицу.
— Мы можем устроить вам очную ставку с людьми, которые обличат вас во лжи. Если вы и впредь не будете говорить правду, мы не станем с вами церемониться.
Слижек-Штюрмер отвел его в камеру. Папрскарж плелся впереди него, опустив голову. Вдруг гестаповец остановил его и показал на несколько дверей. Папрскарж испуганно поднял глаза и увидел на дверях листочки с надписью по-немецки: «Свободно».
— Знаете, что это значит? Ну так смотрите, чтобы и на вашей камере не появился такой листочек.
После первого допроса Папрскарж провел ужасную ночь. Снились кошмары, мучили тягостные мысли.
… На лесопилке опять залаяла собака. Папрскарж посмотрел в окно. Светало.
Милушка зашевелилась, высунула из-под перины теплую руку и сонно потрогала его, как бы желая убедиться, что он с нею, а потом зашептала:
— Спи… спи…
Прошло около месяца. Папрскарж повстречал на шоссе у лесопилки груженный бревнами воз подоланского лесничества. Правил лошадьми придурковатый Францек Пасечисковы. А рядом с ним сидел… Постойте, уж не Вибог ли? Ну конечно, на козлах сидел сам Вибог с трубкой во рту. На иссохшем лице светились только глаза.
Заметив Папрскаржа, Францек остановил лошадей — хотел похвастаться своим пассажиром.
— Добрый день, — сказал он, похихикивая и слегка пощелкивая кнутом.
Не дождавшись ответа, кнутом показал на Вибога.
— Вибог! Да-да, Вибог! Крапиву мороз не побьет, да-да…
Он щурился, размахивал руками — радовался, что везет по деревне Вибога, о котором столько говорили.
А Вибог хоть бы что. Сидит покуривает.
— Вы убежали? — спросил наконец Папрскарж.
— Зачем? — вопросом на вопрос ответил Вибог и, сделав затяжку, добавил: — Отпустили.
— Отпустили?
Вибог смачно сплюнул, а потом обронил:
— А что им оставалось.
— Ну конечно, что им оставалось, — возликовал Францек. — На него же партизаны на хуторе напали! Немцы плохо охраняли… — смеется дурачок.
А сам Вибог — молчок.
— И что, били? — спросил Папрскарж и тут же сам ответил: — Конечно били. Я-то знаю.
— Ну что ж, — отозвался через минуту Вибог. — Зато у меня теперь трубка во рту лучше держится.
И снова сунул трубку в рот, показав при этом широкую дырку между деснами, где раньше были зубы.
Кони беспокойно переступали с ноги на ногу. Францек хихикал. Вибог с удовольствием курил.
— Скажите, кто вас выдал? — отважился спросить Папрскарж.
— А бог его знает.
Тут или Францек щелкнул кнутом, или кони сами взяли с места, но воз быстро тронулся. Вибог обернулся и проговорил:
— А может, тут приложил руку один друг мой… великан великанович… двухметрового роста…
Воз уже заворачивает в ворота лесопилки, а Папрскарж все еще стоит на шоссе и смотрит вслед. Он поражен тем, как все вдруг оказывается просто, буднично.
Вибог не шел у Папрскаржа из головы. Неужели на старика и впрямь донесли? Все в нем восставало против такой мысли. Он не мог этому поверить. Но в то же время спрашивал себя: кто же донес?
Как мучила его эта мысль, когда на первом допросе ему сказали, что устроят очную ставку с людьми, которые опровергнут его показания! Он хотел сохранить веру в народ Валахии, в его честность, стойкость, благородство, но в то же время, раз его арестовали, значит, кто-то донес. И он перебирал в памяти имена, одно за другим, снова и снова, потому что даже в мыслях не хотел оскорбить кого-нибудь подозрением, и постоянно возвращался к священнику Кобылке. Правда, священник не состоял в их организации, но, видимо, что-то знал о ней, как вообще каким-то таинственным образом узнавал обо всем. Вспомнить хотя бы его усмешку, когда он при встречах приветствовал Папрскаржа: «Добрый день, пан командир!»…
Священник Кобылка во время мировой войны жил припеваючи. Он раздобрел, отрастил живот, приобрел участок леса, завел хорошее хозяйство, кучера и пару лошадей, а кухаркой у него была словачка — кровь с молоком. Когда он ехал в своем экипаже к прихожанину, то никогда не забывал прихватить с собой пустой мешок — чтобы насыпали ему овса для коней, а при встрече протягивал руку для поцелуя. Он учил закону божьему и растил религиозных фанатиков. Когда школьники отправлялись куда-нибудь на экскурсию, они должны были принести пану священнику подтверждение, что не пропустили в тот день службу в костеле. Папрскарж видел, как Кобылка одурманивает свою паству, возмущался, но сдерживался. Однако когда благодаря стараниям священника была отвергнута просьба Папрскаржа о принятии на государственную службу («Без вероисповедания, а хочет на государственную службу!»), он сказал себе: «Уж теперь я ему не спущу!» И в общем-то оказалось, что не так уж он и безоружен: легионер, руководитель местной сокольской организации, учитель, которого люди любили… Как-то священник спросил: «Что это вы вытворяете — выступаете против святой церкви?!» «Но ведь у нас свобода совести», — ответил Папрскарж. Пан священник, не привыкший к тому, чтоб ему перечили, вышел из себя: мол, как было, так и будет! Но Папрскарж не уступал: «Нет, не будет. Когда-то вы сжигали людей на кострах, а теперь не сжигаете!» Потом приключилась эта злосчастная история с кражей. Папрскаржу больно было смотреть на своих голодных учеников. Еще больше страдала Милушка. Она даже подкармливала этих изможденных мальчишек и девчонок. Но разве можно прокормить на учительскую зарплату столько ребятишек?! И вот в один прекрасный день она решилась на противозаконные действия, а директор и не подозревал об этом. Ему, правда, иногда казалось странным, что дети почему-то спрашивают друг у друга, стряпает ли сегодня пани директорша. Она действительно готовила для них еду. Во время занятий. Мальчики тайком копали картошку на полях самых богатых хозяев, а девочки чистили ее. Такие у них были занятия! Разумеется, все всплыло, и из города для расследования прибыл инспектор, нахмуренный и строгий. Но Милушка показала ему детей, дремлющих на скамьях. Дома, чтоб они поменьше ели, им давали хлеб, смоченный керосином. Узнав все это, инспектор утратил свой пыл, стал покашливать, протирать очки. Именно в те дни, когда в школе велось
