сквозь листву, падают на стежку золотые снопики солнечных лучей. Воздух насыщен густым ароматом смолы, застывшей на толстых стволах пихт. Но человек идет понурившись, ни на что не глядит. Погружен в свои думы. Это Йозеф Папрскарж. Он уже не директор школы, даже не директор на пенсии, а просто рабочий подоланского лесничества. В сорок четвертом, выслушав инструкцию о том, как себя вести, он вернулся из тюрьмы в Бечву и зарегистрировался в отделе учета рабочей силы. Леснику Зетеку, который знал Папрскаржа, к счастью, удалось убедить не только администрацию лесничества, но и сотрудников биржи труда в Мезиржичи, что ему «в военных целях крайне необходим еще один подсобный рабочий», и бывший директор школы попал на его участок — куда же, в конце концов, денешь интеллигента, вернувшегося из тюрьмы. Так вот и получилось, что Папрскарж разгуливает по склонам горного хребта: с бечванской стороны переходит на челяденскую и обратно. Из тюрьмы Папрскарж вернулся ослабевшим, беспомощным. Милушки в школьной квартире уже не было. Там жила семья учителя Янечека из Вигантиц, нового директора школы. Милушке по старому знакомству сдала комнатку на чердаке жена управляющего лесопилкой. Но все это было бы безразлично Папрскаржу, если бы не чувство разочарования, которое он никак не мог преодолеть. Капитан Гавранек казнен, поручик Фабиан казнен… Об этом ему сказала Милушка — это было в газетах; ох и натерпелась же она тогда страху — а вдруг в списке казненных будет его имя. А он страдал от мысли, что все было напрасно, ни к чему. И от отвращения к себе. И ко всем людям, на которых доносят, которых предают и казнят. У него было такое чувство, что он обманут своими…
Папрскарж вышел на вырубку, шагнул прямо в душистый аромат луговой мяты.
Заросли волчьего лыка словно горят, и горный дрозд насмешливо предупреждает: «Спалишь пиджак! Думаешь, тебе новый сошьют?!» Ползет и вьется вьюнок, берег ручейка голубеет от цветов румянки, за нее крепко держатся стебельки незабудок. Папрскарж остановился и глубоко, всей грудью, вдохнул опьяняющий воздух. Почти у самых ног увидел нежные маргаритки, и эти бесхитростные цветочки растрогали его до глубины души.
Какое-то облачко прослезилось и обрызгало ему лицо. Папрскарж зашагал дальше. Пересек усеянную пнями вырубку и вступил в заповедный лес. Ветки стегали его по лицу. Вот он и у цели. Небольшой лесной родник, земля вокруг покрыта высоким мхом. Папрскарж часто ходит сюда. Это его родник, прозрачный серебряный родник… Он опускается на мох и смотрит, как из глубины беспрестанно бьет тихая струйка и в ней кружатся сухой листик черники и желтые хвоинки… Смотрит, и у него самого возникают мысли, которые тоже словно кружатся в водовороте.
Он вновь возвращается к прошлому, и его честное сердце опять восстает против того, что видели его старые глаза…
Это случилось в сороковом, в ту суровую зиму, когда весь край засыпало глубоким снегом. Папрскарж тогда директорствовал в новой школе в Бечве. В то утро он вышел, чтобы помочь сторожу расчистить дорожку к шоссе, и едва не захлебнулся морозным воздухом. Воздух был недвижим, солнце проглядывало, словно сквозь редкое сито. Опершись о черенок лопаты, он огляделся. В затуманенных далях смутно виднелись радгоштский гребень, Галка и Грапа, Сноз и Скали, и снежная красота Кывнячек, и Адамек на противоположной стороне. Тут его заметил сторож Махичек.
— Ну зачем вы, пан директор, я сам управлюсь.
Голос сторожа прозвучал на морозе как-то странно, без эха, словно Махичек шепнул эти слова ему на ухо.
На дороге зазвенели бубенцы. Это завадилковский корчмарь возвращался из Рожнова; он рано поднялся, чтобы сделать закупки — доставать продукты становилось все труднее. И смотри-ка, лошадка его бежит рысцой, отфыркивает пену и пляшет, как балерина, не помеха ей ни холод, ни подъем. Корчмарь окликает Махичека. Тот выпрямляется, с минуту глядит вслед саням, затем прикладывает палец рукавицы к носу и громко сморкается.
Папрскарж подержал в руках лопату, как бы взвешивая ее, ответил что-то сторожу, а потом с удовольствием принялся расчищать дорожку, идя следом за ним. Его радовала работа, то, как гладко лопата отрезала ослепительно-белый снег, отбрасывая в сторону огромные кубы. Он уже согрелся и даже не заметил, что стоит на обочине дороги рядом с Махичеком.
— Я говорю, пан директор, — рассуждал сторож, — какого черта мы расчищаем эту дорожку. Ведь ребята не придут.
— Конечно, дети не придут. Из-за больших морозов и заносов занятий в школе нет.
— Ну и что с того, Махичек!
Сторож смеется.
— А сколько снега! Я уж и не помню, когда в это время было столько снега!
— Да. Хотя нет, я помню. Когда же это было? Я учительствовал тогда в двухклассной школе в горах, на Козленах. Я и Милушка. И что вы думаете? Нас так завалило, что к нам несколько дней не могли пройти.
Метель тогда полностью отрезала школьный домик от мира. Они остались в школе вдвоем: молодой учитель Йозеф Папрскарж и начинающая учительница Милушка Плгакова. Сначала они думали, что буран все же утихнет. А потом уходить было уже поздно. Так и остались они с начатой буханкой хлеба и горшочком прогорклого масла. Хорошо хоть дрова были. Эти дни навсегда остались в памяти. Первые дни, полные опасений: что-то будет? Робость, смущение. А потом они забыли обо всем! Он никогда не думал, что в этой скромной учительнице столько чувства, столько огня. И потом они уже жили надеждой, что метель никогда не кончится…
Солнце наконец одолело морозное утро и озарило горы. Сверху, с дороги еще долетают звуки бубенцов лошадки корчмаря. На заснеженном дереве у дороги сидит стая воробьев и оглушительно чирикает. Чудесный день!
«Хорошо, что я послал Милушку к родным в Мезиржичи», — подумал Папрскарж, вспомнив, что Руда Граховец, наверно, уже получил сообщение, что он, Папрскарж, ждет его. Женщинам ни к чему все знать. А угощение он устроит и сам. Да в этом и нет ничего мудреного, если дома есть кусок сала и бутылка сливовицы. Что еще нужно мужчине?
Тут Папрскарж вспомнил, что Руда курит. Бросив лопату в снег, он сказал сторожу:
— Махичек, вы уж докончите тут, а я сбегаю в табачную лавку.
Папрскарж идет по шоссе, расчищенному еще ночью снегоочистителем. Смерзшийся снег скрипит под ногами. На душе радостно.
Из трубы лавчонки дым валит так, словно внутри пожар, но лавочник Яскульчак, похожий на забившегося в нору барсука, дрожит от холода, когда на минуту приподнимает оконце ровно настолько, чтоб прошла рука в шерстяной перчатке с обрезанными пальцами. Он подает пачку сигарет, взяв талон на табак и смятые деньги. После этого оконце с треском опускается. Теперь за матовым стеклом еще видны колючие глаза и острый нос старого горбуна. Папрскарж качает головой — надо же в такой день так париться!
Но не успевает он сделать несколько шагов, как уже забывает про Яскульчака. И снова думает о Руде Граховеце. Он наверняка прикатит на лыжах, не иначе!
А придет ли он вообще? Эта мысль поражает его. В самом деле, захочет ли он приехать? А если приедет, согласится ли?
Задумавшись, Папрскарж и не замечает, как навстречу ему, размахивая руками, бежит Махичек.
— Пан директор! — кричит сторож еще издали, с трудом переводя дыхание. — Два пана приехали на машине со стороны Рожнова. Спрашивали вас.
— Какие паны?
— Немцы, пан директор, немцы!
— Где они сейчас?
— Я послал их обратно… сказал, что вы должны были им повстречаться… Но через минуту они наверняка вернутся…
Папрскарж поворачивается и быстрым шагом проходит мимо лавки Яскульчака. Зайдя за угол, бежит по тропинке в гору. Сначала пригибается, чтобы забор скрыл его, но потом во весь рост бежит по открытому месту. Сойти с тропинки нельзя — снег слишком глубокий, а лес далеко.
В голове словно молотом бьет, лоб весь мокрый от пота, в легкие врывается колючий морозный
