— Как он может это утверждать! — возмутился Папрскарж. — Пусть он скажет мне в глаза!
Гестаповцы задавали все новые и новые вопросы. Но Папрскарж молчал. Тогда Ярош вытащил пистолет и нацелил ему прямо в лоб.
— Если не будете говорить, застрелю вас на месте.
— Я знаю только одно — с партизанами был связан Граховец. Стреляйте в меня, если не верите!
Папрскарж подписал протокол, и гестаповцы ушли.
В воскресенье дед ждал Анделку. И дождался. Как только она показалась в дверях, он закивал. Уставившись взглядом на постель Папрскаржа, она направилась к постели старика.
— Принесла с повидлом?
— С повидлом, с повидлом, — подтвердила Анделка, остановив взгляд на соседней постели. — Я вам, дедушка, такой пирог испекла, что пальчики оближете!
— Дедушка, — начала Анделка, когда старик откусил кусок, — слышала я, что лечение во Всетине немногого стоит… Вот в Кромержиже, говорят, больница! Вы, дедушка, должны сделать так, чтобы врачи отправили вас туда… В Кромержиже обо всем договорились с самим директором…
Посетительский час давно кончился. В палате снова воцарилась тишина. Папрскарж стал думать над новым сообщением.
После долгих размышлений он пришел к выводу, что речь идет об указании притвориться душевнобольным, чтобы попасть в кромержижское заведение, а там все улажено. И он решил прикинуться сумасшедшим.
С вечера, когда все в палате улеглись, Папрскарж вдруг закричал что было сил:
— В окно кто-то лезет… там… там!
Стражник проснулся, с минуту непонимающе глядел на Папрскаржа, потом на окно. Встал, подошел к окну, выглянул наружу, попробовал, хорошо ли оно закрыто. Вернулся, подозрительно посмотрел на Папрскаржа, пробурчал что-то. Но теплый воздух палаты и первый вечерний сон одолели его, и он снова задремал.
Папрскарж одним глазом наблюдал за ним. Дежурили возле него попеременно трое или четверо. Изредка приходил пятый, молодой, надутый. Папрскарж терпеть не мог его.
— Кто это? Там… кто-то ходит… помогите! — минуту спустя закричал Папрскарж, указывая на дверь. Стражник вскочил и, никого не увидев, снова сел.
Папрскарж делал это в течение двух дней и трех ночей. Судя по всему, он должен был произвести жуткое впечатление. Оброс, борода как у лешего, глаза испуганные и в довершение всего истерические крики…
Охрана сообщила о ночном бреде главному врачу. Тот только покачал головой, словно речь шла о чем-то таком, чего следовало ожидать.
Потом Папрскарж стал плакать. Поразмыслив, он решил, что это тоже может быть проявлением душевной болезни. Но чем больше он плакал, тем правдоподобнее это выглядело… Тяжко при здравом рассудке изображать умалишенного!
Кысучан возвратился из лесу в необычное для него полуденное время и пошел прямо к Мурзину. Но, оказавшись перед ним, стал нерешительно переминаться с ноги на ногу.
— Ну что? — взглянув на него, спросил Мурзин.
— Как бы это сказать, — неуверенно начал Кысучан. — Рублю я дерево на лесосеке… Вокруг — тишина. Только повалил бук… красивый такой… вдруг вижу трое парней — два чеха, и один русский… Русский показался мне знакомым…
— У них было оружие?
— Ружья, — пояснил Кысучан. — Назвались партизанами, но кто их знает! — добавил он с опаской.
— Чего они хотели?
— Да так… поговорили и пошли. Я им ничего не сказал.
Кысучан постоял, потом пошел к двери. Обернулся:
— Правильно я поступил?
— Правильно… правильно, — успокоил его Мурзин.
Эти трое никак не шли у него из головы. Может, это ребята из бригады? А что, если они ищут его! Но может быть, это агенты?
Однако долго думать Мурзину не пришлось. В тот же вечер в домик Кысучана ввалились трое. Мурзин хотя и успел вытащить пистолет, но сразу же положил его на стол.
— Товарищ майор, так это вы? — закричал с порога тот, что был повыше.
С этими словами он подскочил к столу, поднял Мурзина со скамьи, обнял так, словно хотел задушить его.
— Костя! — закричал Мурзин.
Это был Костя, кашевар бригады. С ним пришли чешские партизаны Эмил и Тонда.
— Откуда вы взялись?
Как выяснилось, их послал капитан Степанов с заданием разыскать штаб бригады и командира. Они долго ходили по горам и глухим деревушкам, дважды попадали в окружение.
— Штаб мы так и не нашли, — закончил свой рассказ Костя.
— А Степанов? Другие командиры? — не успокаивался Мурзин.
Степанов создал сильный отряд в Гостынских горах. Петр Сибиряк установил связь с группами, действующими в районе Всетин, Визовице, Валашские Клобоуки. У Валашского Мезиржичи действует группа Москаленко.
— Воюем, товарищ майор, воюем! Вот только руководителей нам не достает… и связи с фронтом…
— Со временем все будет! — радостно воскликнул Мурзин. — Ох, эти кашевары! А помнишь, как в наказание за болтовню при переходе в Моравию тебе пришлось сдать оружие?
— Помню, товарищ майор! Как такое не помнить, но в тот раз вы были несправедливы ко мне…
— Ах, ты еще дерзить!
Смеялись и шутили до поздней ночи.
Потом Мурзин никак не мог уснуть, а утром сообщил партизанам, что вернется вместе с ними. Они стали возражать, видя, с каким трудом он ходит по горнице. Пуля из щиколотки вышла вместе с гноем, но рана еще не зажила. Но они знали, что, раз он уже решил, отговаривать бесполезно.
Вечером отправились в путь. Мурзин сидел на винтовке, которую несли два партизана, и держался за их плечи. Чередовались по двое, потому что часть дороги их сопровождал Зетек.
На рассвете Зетек распрощался с ними. Обнялись они с Мурзиным крепко, по-мужски.
В дальнейшем один из них шел впереди как разведчик, а двое несли командира. Шли только ночью. Когда начинало светать, останавливались в каком-нибудь домике на отшибе.
Первый снег, выпавший так некстати, в ноябре весь сошел. Однако идти было трудно. Пробирались заброшенными дорогами и тропами, сторонясь городков и спящих деревень.
Наконец перед ними выросли горы, покрытые густыми лесами.
— Вот это — наша территория, — заметил Костя.
Декабрь шел к концу. Уже несколько раз сменились больные на остальных одиннадцати койках. Не произошло никаких перемен только в судьбе Папрекаржа.
Пришли рождественские праздники. Папрскарж очень любил их. Он не был верующим человеком, но рождественские праздники почему-то умиляли его.
Сиделки и больные, которые могли ходить, устроили в палате рождественскую елку. В сочельник зажгли на ней несколько свечек, уселись в кружок, пели… Про Иисуса Христа, про любовь, про радость, про мир и покой на земле… У елки сидели все, кроме Папрекаржа и его стражника.
Грустно звучали слова песни:
