пришлось скрываться.
– Где Райнер? Ульрика хочет его видеть.
Тоненькая оправа очков, бесцветный, усталый, не запоминающийся голос, как у маньяка, пребывающего в депрессии, – этакий мазохист, который напрасно мечтает причинить кому-нибудь боль. Она вся сжалась под своим плащом. Ей было страшно и вместе с тем ее преследовало ощущение нереальности происходящего, как будто она играла в низкопробном детективе, этакая Барбара Стенвик. «Черная серия».
– Скажи, что вы хотите от Райнера? Денег?
– Вам уже было сказано, что деньги нам не нужны.
– Тогда что?
– Увидеть его.
– Нет!
Тогда он расстегнул кожаное пальто: из верхнего внутреннего кармана торчала длинная серебристая игла шприца.
– Видела? Мне ничего не стоит сделать тебе укол и похитить.
Он запахнул полу. Эта неуместная игла, которую она видела лишь мельком, всего секунду, придала всему странную, пугающую окраску. Ее охватил ужас. «Это кино, – думала она, – просто кино!»
Она бросилась бежать, на высоких каблуках это было неудобно. Посланник исчез. Она добежала до машины, плюхнулась на сиденье и нажала на газ. В тот вечер они не вернулись домой, спали в гостинице. Утром собрали джинсы, зубные щетки и сели в самолет, улетавший в Нью-Йорк, – впрочем, не впервой – и никогда более не заговаривали об этой истории.
А теперь? Кино кончилось, театр тоже. Хотя свое кино они иногда делают, особенно Баадер, мачо-соблазнитель. «Это показывают по телевизору», – сказал Райнер. Ночь. Аэропорт. На взлетной полосе самолет в окружении военных. Джипы. Грузовики с брезентовым верхом. На земле вертолеты. Тяжелая угрожающая тишина.
Ингрид в пеньюаре среди белых цветов. Она смотрит на платья, висящие на плечиках, туфли. Она прикладывает к себе платья, смотрит на себя в зеркало. Платья сшиты в Германии, правильно сшиты, правильно, но без шика.
По правде сказать, на экране ничего не происходит: неизменный бесконечный кадр, монотонный, как вращение Земли вокруг Солнца, вокруг своей оси, повторяющийся, как все революции – скука. По полю снуют грузовики. Четыре часа утра. Сцена освещена прожекторами – для полиции или для телевидения? Снова телефонный звонок, это Ив: «Ты одна, моя королева? Я могу приехать?» Она представляет себе, как он сидит у себя на рю Бабилон: слуга марокканец, на стене огромный Веласкес, трубки для курения опиума… «Нет. Поздно, я устала». – «Пожалуйста!» – «Нет, Ив. Целую, до завтра».
Два телефонных разговора скрещиваются как две мелодические линии, сплетаются как нейроны в мозгу: идут от Могадишо через Мюнхен, Историю то есть, Государство, террористов, заложников в Париже на рю Бабилон, в частный особняк – вместилище высокой моды, уединение модельера, денди и опиомана. Но ведь и это История? «Новое платье от Шарля Фредерика Борта может быть столь же важно, как франко-прусская война», – писал Марсель Пруст. Просто другой угол зрения, как в Далласе, прелестным утром 1963-го: Джеки Кеннеди у себя в номере:
– Я надену розовый костюм от Шанель.
Президент:
– Тебе будет жарко, лучше от Олега Кассини, из шантунга.
– Нет, Шанель, он мне больше идет и потом розовый костюм подходит к моей шляпе, ну знаешь, той, что как маленький тамбурин… Нужно будет только открыть верх на «линкольне».
Несколько часов спустя. Следующая сцена (без слов): Джеки входит в анфиладу Белого дома, прямая, как царица в трагедии. Дин Раск смотрит, как она медленно приближается к нему, на ее костюме от Шанель засохшие мозги, брызнувшие из головы молодого президента – сексуального маньяка. Это тоже история. История, разве нет? Война, лагеря, пытки, террористы? Или отель «Скриб», опиум, духи… Две телефонные линии скрещиваются и уходят в космос.
Конус света, и в нем – она, как будто нигде: китайский иероглиф, написанный тушью, она поет a capella. Но в этом священнодействии наметилась трещинка или она что-нибудь услышала? Отсутствующий взгляд, она идет к рампе, волоча ноги, которые не сгибаются в коленях, – запрещенный прием для красивой походки. И тогда Шарль начинает вспоминать, когда же он увидел ее в первый раз… Да, наверное, году в семьдесят втором – семьдесят третьем – целая вечность прошла! – тогда распевали «Магнолии» Клода Франсуа, за один доллар давали десять франков и только что скончался Пьер Лазарефф. Но где это случилось?…
«… Мы, наверное, действительно встретились на Каннском фестивале!» Мазар, голый по пояс, волосы падают на лоб, так что почти не видно чернильно-черных глаз, произносил эти слова, сидя на палубе своей яхты за большим столом; не оборачиваясь, он указал рукой на пейзаж, разворачивавшийся за ним: пальмы, полощущиеся по ветру флаги, гигантские афиши – грандиозная декорация: отель «Карлтон», яхты и там, повсюду, девушки в купальниках и солнечных очках «бабочка». И в довершение этого пейзажа маленький самолет, который бороздит лазурь небес и тянет за собой трепещущий шлейф из белых букв, вырезанных из парашютного шелка: STAR WARS A HIT A MUST A MYTH.[56] Да, это действительно был Каннский фестиваль.
Мазар пальцами выбрал у себя в тарелке самый лучший кусок бараньей печени, завернул его в лист мяты и протянул через стол одному из гостей: «Ваше Высочество… на восточный манер!», и в глазах у него прыгали чертенята. Принц Пумах вежливо улыбнулся, оглядев стол, за которым расселось множество гостей молодого продюсера, – даже в цветной рубашке и шортах он являл собой тип новой изысканной «усталости от жизни».
– Приветствую, разбойники! Садись, Чокнутый…
Только Мазар мог называть этого человека Чокнутым. Тот выплывал из своей каюты в сопровождении «полковника» Армана, ветерана Бафры, к тому же еще денди – этот загадочный центурион с тонким лицом все еще мечтал о моральных привилегиях. Каждые пять минут он повторял что-то типа: «Жить надо по- господски». Пухлик – толстый двухметровый гигант – уже сидел за столом.
На всех – одинаковые белые парусиновые шорты с надписью CINE QUA NON – названием продюсерской компании Мазара. Это были его телохранители и шуты. Отсутствовали только Блондинчик и Грек-Нат, которые остались в Париже. Все эти люди были бывшими завсегдатаями бара «Прекрасная фероньерка» на улице Франциска I. Настоящая банда. Грек-Нат неизменно представлялся следующим образом: «Специальность: – греческая инфантерия!» При этом всегда – воротник-стойка и руки за спиной, как будто он что-то там прятал или они у него были в грязи, говорили, что он собственноручно пытал в Алжире.
Они обедали отдельно на двух половинках стола, которые были склеены на скорую руку. Стол был новым, его привезли утром, пока Мазара не было на яхте, и эти разбойники царя Гороха, чтобы испытать его на прочность, решили попрыгать на столешнице, она треснула, и когда Мазар вернулся, все трое сидели рядком на обломках стола, все в шортах CINE QUA NON, и в один голос твердили: «Это не я!» Как придворные дурачки, дебилы, которые вырвались на свободу из какой-то лечебницы для стариков, на ранней стадии слабоумия. Они были готовы на любое свинство, шутки и подлости – в этом им равных не было. Можно было подумать, что Мазар приобрел этих людей на какой-нибудь распродаже. Дополнял эту компанию Живописец, который умел живописать лишь две вещи: Неаполитанский залив и залив в Каннах, и занимался этим уже добрый десяток лет.
Вокруг Мазара роились девицы, они не были актрисами, а мелкими шлюшками от кино, которые обычно заканчивали свою карьеру в постели у Пухлика или полковника Армана в апартаментах отеля «Плаза». Мазар с Пухликом, у которого всегда при себе были: стреляющая ручка, металлическая пилка из набора коммандос и клей. Когда Мазару приходилась не по вкусу гостиница, где он останавливался, они с Пухликом подпиливали ножки у столов и стульев и склеивали их так, чтобы не было заметно, но чтобы те непременно рухнули под следующим постояльцем.
